Медичи: Два Фердинандо, один Козимо, одна Мария и один Галилей

Джованни ди Биччи
Козимо Старый: часть 1
Козимо Старый: часть 2
Козимо Старый: часть 3
Пьеро Подагрик
Лоренцо Великолепный: часть 1
Лоренцо Великолепный: часть 2. Заговор Пацци (начало)
Лоренцо Великолепный: часть 2. Заговор Пацци (продолжение)
Лоренцо Великолепный: часть 3. Игра ва-банк
Лоренцо Великолепный: часть 4. The best
Лоренцо Великолепный: часть 5. Микеланджело, Савонарола и звезда над Карреджи
Пьеро Невезучий
Джованни Медичи (Лев X): часть 1
Джованни Медичи (Лев X): часть 2
Джулио Медичи (Климент VII)
Алессандро Медичи: часть 1
Алессандро Медичи: часть 2
Козимо Первый
Франческо Первый

А теперь мы снова возвращаемся к бывшему кардиналу Фердинандо. Травило ли его экс-высокопреосвященство своего старшего братца или нет – повторюсь, науке неизвестно. Зато науке прекрасно известно, что из этого высокопреосвященства внезапно получился очень хороший и толковый светский правитель. Так что Франческо откинулся не зря Флоренции с новым герцогом очень повезло.

Фердинандо-кардинал (мастерская Аллори):

Фердинандо-герцог (Шипьоне Пульцоне):

В отличие от старшего сиблинга, который кроме любовницы и эзотерических штудий ничем не занимался и заниматься не хотел, Фердинандо был человеком дела. Более того, он оказался точной копией своего папеньки, Козимо Первого, который, как мы помним, тоже был очень толковый правитель. В сущности, всю свою жизнь Фердинандо продолжал папенькины проекты, временно заглохшие при правлении его старшего братца.

Первым делом бывший кардинал проапгрейдил гавань, построенную папенькой в Ливорно. Для того чтобы технический прогресс шел быстрее, Фердинандо продублировал папенькин эдикт о веротерпимости, в результате чего в Тоскану снова хлынули беглые испанские евреи, беглые французские гугеноты и прочие еретики всех мастей. На их еретические вольнодумствования Фердинандо было плевать (в конце концов, кардиналом он был по профессии, а не по душевному призванию), зато он хорошо знал, что среди этих богомерзких иноземцев очень много хороших технических специалистов.

В итоге недобитые на родине специалисты нашли себе в Тоскане новую родину и новую работу, и для Тосканы это было хорошо, и хорошо весьма (с).

С помощью тех же специалистов Фердинандо возродил старую затею Козимо – ирригационные работы по осушению болот (коих в Тоскане все еще оставалось до хрена), ну и заодно прокопал между Флоренцией и Пизой канал, куда пустил часть потока Арно. Канал здорово облегчил торговую логистику между двумя главными городами Тосканы и вообще оказался очень полезной транспортной штукой.

Еще Фердинандо – и это едва ли не последний случай в роду Медичи – оказался весьма талантливым банкиром. В этом патентованном аристократе (напомню: он был уже третим на герцогском престоле, да и мама у него была не хрен собачий, а благороднейшая испанская дама) вдруг взыграли гены мудрого плебея Джованни ди Биччи, и банк Медичи, сильно потрепанный финансовыми неурядицами в правление Франческо, снова воспрянул духом и обзавелся филиалами во всех крупнейших городах Европы.

Однако помимо народного хозяйства и финансов бывший кардинал временами думал и о душе. Впрочем, как истинный просвещенный Медичи, Фердинандо выпендрился и здесь: вместо того, чтобы, как все нормальные люди, заказывать пачками мессы для спасения этой самой души, он, еще живя в Риме, распорядился создать типографию, которая печатала Слово Божие… на арабском. Почему именно на арабском – ну, во-первых, потому что просвещать Словом Божиим темных бусурман, простите за плохой каламбур, сам Бог велел. А во-вторых, это просто прикольно.

Чтобы процесс шел еще прикольнее, Восточная типография Медичи (она же Typographia Medicea – именно под таким названием это заведение вошло в историю мирового книгопечатания) разработала под руководством специально приглашенного французского специалиста Робера Гранжона очень красивый арабский шрифт. Вот он:

Священное Евангелие Господа нашего Иисуса Христа (1590-1591) (картинка отсюда):

Еще эта замечательная типография печатала книжки и на других ближневосточных языках, причем не только религиозную литературу, но и вполне научную – например, географическую энциклопедию «Нузхат аль-муштак фи-хтирак аль-афак» («Отрада страстно желающего пересечь мир») двенадцативечного арабского географа Мухаммада Аль-Идриси.

Маленький оффтоп: с этим Аль-Идриси (в бронзовом мини-исполнении) мы весной этого года в Ужгороде кофе пили. Там вообще много прелестных мини-скульптур, а поскольку исторически считается, что впервые Ужгород был упомянут именно в «Нузхате», то ужгородские скульпторы расщедрились помянуть и Аль-Идриси. Вон он, на столике в одном из кафе на улице Корятовича стоит:

Вспомнили о душе – вспомним же и о другой важнейшей герцогской скрепе: о семье. Напомню, после смерти старшего брата Фердинандо, как единственный наследник, недолго задержался в кардиналах. В 1589 году папа римский разрешил ему снять кардинальскую шапку (что, в общем-то, было проще простого: как и многие его родичи, Фердинандо был читером кардиналом-мирянином), и после этого новоиспеченный герцог немедленно вступил в законный брак – с Кристиной Лотарингской, любимой внучкой Екатерины Медичи.

Кристина приходилась Фердинандо четвероюродной племянницей (это по женской линии – если считать по мужской, то там родство такое, что никаких «юродных» не хватит), была девицей весьма богобоязненной и строгих правил, но при этом добродушной и совсем не глупой. Забегая вперед, скажу, что своего мужа она переживет аж на целых двадцать восемь лет, положив начало такому знаменательному тосканскому явлению, как «регентша Медичи»: после нее в семействе будет еще несколько таких вдов-долгожительниц – таких же религиозных, но, увы, далеко не настолько добрых и неглупых, и это в конечном итоге аукнется Тоскане не самым лучшим образом.

Однако вернемся в 1589 год. Жених и невеста друг другу понравились и, обвенчавшись, стали жить в мире и согласии, уже в следующем году явив миру наследника тосканского престола – будущего Козимо II. Потом они, все так же пребывая в мире и согласии, наплодят еще восемь детишек, из которых до взрослого возраста доживет семеро: Элеонора, Катерина, Франческо, Карло, Лоренцо, Мария Маддалена и Клаудия. (Отметим, до чего дошел медицинский прогресс: всего сто с лишним лет назад из двенадцати детей Лоренцо Великолепного до совершеннолетия дожило только шестеро – а уж казалось бы, самый просвещенный и продвинутый в научном отношении двор Европы…).

Тем не менее, плодя собственных детишек, Фердинандо не забывал, что у него есть еще и племянники. Точнее, племянницы – законные дочки покойного герцога Франческо (с незаконным сыном умершего брата Фердинандо, как мы помним, обошелся как сволочь).

Законных племянниц на момент воцарения у Фердинандо было две: уже взрослая Элеонора, выданная замуж в Мантую – за тамошнего герцога Винченцо Гонзаго, и двенадцатилетняя Мария. Двенадцать лет – это, конечно, еще не брачный возраст даже по тогдашним временам, но время приглядываться в поисках подходящего жениха уже неумолимо подступало.

Мария Медичи в детстве (неизвестный художник):

В этом смысле Фердинандо честно делал для племянницы все, что мог. Сначала он вел на этот счет переговоры с вдовым герцогом Пармы Алессандро Фарнезе, но с Алессандро что-то не срослось. Затем начали рассматривать кандидатуру португальского герцога Брагансы, но Браганса Фердинандо не понравился: мелковато герцогство, да и Португалия, несмотря все на свои колониальные успехи, с европейской точки зрения все еще жопа мира.

Потом на сцену внезапно выползли испанские Габсбурги и начали предлагать кандидатуру кого-нибудь из своих австрийских родичей-принцев. Фердинандо с уже подросшей Марией дружно возликовали: женишок императорских кровей – что может быть лучше! Однако из этого тоже ничего не вышло: поманив Медичи интересным предложением, Габсбурги, в лучших своих традициях, начали тянуть резину: ой, мы еще не решили, какой принц вам лучше подойдет, надо подождать, надо подумать, такие вещи ведь с кондачка не решаются…

Резина тянулась несколько лет, пока Фердинандо не убедился, что Мадрид и Вена нагло водят его за нос, чтобы выиграть время и не дать ему выдать Марию замуж за кого-нибудь габсбургонеугодного. Тем временем невеста становилась все старше и зрелее, а вопрос о ее замужестве – все более острым. Добрая тетушка Кристина попыталась было утешить племянницу, подсунув кандидатуру ее, Кристины, брата – Франсуа Лотарингского. Но тут уж взбунтовалась сама Мария – не для того ее роза с приданым аж в 600 тысяч флоринов цвела, чтобы брачеваться с каким-то там лотарингским герцогом, пусть даже он и внук французского короля!

Фердинандо схватился за голову. Племянницу свою он очень любил и всегда о ней заботился (не только в матримониальном плане), но тут уж, по его мнению, девочка явно перегнула палку. Надо сказать, девочке к тому времени стукнуло уже двадцать четыре годика – возраст не то чтобы совсем критический, но часики уже тикали. Впрочем, с виду Мария в то время была весьма авантажна: высокая, симпатичная девица «в теле» – самое то, что надо, согласно вкусу эпохи. Образование она, по обычаю всех Медичи, получила очень хорошее и в детстве даже неплохо успевала в математике (!) – хотя при этом особым умом не блистала (справедливости ради скажем, что как раз этого от нее никто и не требовал). Ну и рекордное, по европейским меркам, приданое, которое, не скупясь, готов был дать за ней дядюшка, естественно, тоже было немалым бонусом.

Так что, как видим, у Марии были основания ценить себя на брачном рынке весьма высоко. И, как показало будущее, она не прогадала: вскоре на горизонте появился еще один жених – Генрих IV Бурбон, король Франции собственной персоной!

Жених (работы Франса Пурбуса-младшего):

Правда, у жениха имелся небольшой недостаток: он был женат. Его жену мы все прекрасно знаем (не в последнюю очередь, благодаря Дюма) – это была дочь Екатерины Медичи Маргарита Валуа, она же «королева Марго» (хотя как раз Марго ее никто при жизни, кроме ее старшего брата Карла IX, никогда не называл).

Впрочем, наличие жены вести брачные переговоры никак не мешало. Во-первых, супружеской жизнью Генрих с Маргаритой уже триста лет как не жили, тусуясь порознь по различным уголкам Франции (а долгое время – еще и по различным политическим лагерям). Во-вторых, Маргарите к тому времени стукнуло уже за сороковник, и она была бездетна. По этому поводу Генрих планировал с ней развестись, и Маргарита была даже, вроде, и не против – при условии хорошей материальной компенсации, конечно. Единственное, что ее останавливало, – это то, что после развода Генрих как пить дать женится на своей любовнице Габриэль д`Эстре, а уступать свое место какой-то там незнатной потаскухе гордая дщерь Валуа считала себя оскорбительным.

Однако вскоре, к облегчению большинства высоких договаривающихся сторон, Габриэль, которая на то время была беременна очередным бастардом от Генриха, неожиданно скончалась. Генрих, конечно, очень горевал о ее смерти, но он был практик: горе горем, но ему нужны законные наследники и деньги. Снесшись по негласным дипломатическим каналам с Фердинандо, он выяснил, что Мария Медичи способна обеспечить ему и то, и другое, и дал Фердинандо «добро»: мол, женюсь. Но, естественно, только а) за большие деньги с условием получения приданого и б) после развода.

Да не вопрос, сказал Фердинандо и начал вести переговоры со своей четвероюродной сестрой (и заодно теткой по жене) Маргаритой Валуа. В итоге Маргарита согласилась уступить место своей молодой родственнице, и в 1599 году папа Климент VIII аннулировал их с Генрихом брак – на том основании, что, во-первых, супруги находятся друг с другом в троюродном родстве (а то раньше этого никто не знал!), а во-вторых, Маргарита заявила, что выходила замуж не по собственной воле, а под нажимом со стороны своей матери и брата – что, по каноническим меркам, уже само по себе делало брак нещитовым.

Две кузины – Маргарита де Валуа и Мария Медичи:

Маргарита (неизвестный художник):

Мария (Шипьоне Пульцоне или Франс Пурбус-младший):

В итоге от этой сделки выиграли все. Мария получила в мужья французского короля. Маргарита за сотрудничество со следствием получила некислые отступные, хорошие отношения с бывшем супругом (чуть подробнее об этом можно прочитать здесь), да еще и сохранила за собой пожизненно королевский титул королевы Франции. (В результате чего получилось, что следующие пятнадцать лет во Франции будут иметься сразу две королевы – и обе законные).

Фердинандо получил тесные политические связи с Францией, которые ему были позарез нужны, чтобы вывести полувассальную Флоренцию из фарватера Габсбургов. Что же касается Генриха, то он получил приданое Марии – 600 000 золотых (правда, наличными вышло только 350 000: все остальное Генрих успел ранее набрать в кредит у того же Фердинандо).

Ну а европейская культура получила от этого марьяжа премьеру первой в мире оперы – на музыку флорентийца Якопо Пери и либретто флорентийца же Оттавио Ринуччини. «Музыкальная драма» (dramma di musica) под названием «Эвридика» была написана как раз для торжественного бракосочетания Марии с Генрихом во Флоренции (Генрих на нем, однако, присутствовал только дистанционно – его роль исполнял «по доверенности» кто-то из французских дипломатов). Спектакль состоялся 6 октября 1600 года в палаццо Питти и имел, по свидетельствам современников, оглушительный успех.

К счастью, поскольку в просвещенных Европах до сих пор сохраняется тренд на дореформенную оперу, желающие могут почувствовать себя Марией Медичи заценить фрагмент творения Пери и Рануччини в живом исполнении:

(Хотя, строго говоря, «Эвридика» была не первой оперой в мире, а второй. Первой была «Дафна» –  сочинение того же авторского коллектива, представленное за три года до этого во время карнавала в Венеции. Но поскольку от партитуры «Дафны» до нас не дошло ни строчки, а вот от «Эвридики» – как раз наоборот, то «Эвридика» для простоты счета считается первой).

Вторым культурным бонусом от королевского бракосочетания стало знакомство Марии Медичи с Рубенсом. Рубенс в то время работал при дворе мужа ее сестры Элеоноры и приехал вместе со своими покровителями на свадьбу, где и был представлен будущей королеве Франции. Правда, у будущей королевы в то время и без Рубенса забот хватало, так что факт знакомства с молодым фламандским художником быстро вылетел у нее из головы. Но через двадцать лет Мария о нем вспомнит и пригласит Рубенса к себе в Париж – писать картины для украшения Люксембургского дворца.

В число этих картин, например, войдет «Свадьба Марии Медичи по доверенности», написанная Рубенсом через четверть века после таковой (в центре – кардинал Альдобрандини, слева от кардинала – Мария, справа – ее дядя Фердинандо):

Ну и могу показать еще раз Маргариту Валуа – тоже Рубенса, фрагмент «Коронации Марии Медичи в Сен-Дени»:

На этой высококультурной ноте мы и попрощаемся с Марией – ее дальнейшие похождения во Франции к истории Флоренции отношения не имеют, так что вернемся к основной ветви Медичи.

Фердинандо I помер в 1609 году, когда его наследнику Козимо II, слава богу, исполнилось уже девятнадцать лет. Если Мария получила просто хорошее образование, то у ее кузена Козимо оно было просто блестящим – в частности, математику и то, что мы бы сейчас назвали естественными науками, ему преподавал никто иной, как сам Галилео Галилей.

Для Галилея, к тому времени уже изрядно помыкавшегося по североитальянским университетам (как правило, с нищенским профессорским окладом), приглашение к тосканскому двору стало своего рода спасением. Старый герцог Фердинандо не был жлобом и за трехмесячный курс наук, прочитанный его старшенькому, заплатил Галилею вполне приличные деньги, позволившие тому погасить ипотеку хоть немного рассчитаться с долгами (на тот момент у Галилея висели на шее две сестры, за которыми нужно было дать приданое, плюс гражданская жена – венецианка Марина Гамба, плюс трое детей, рожденных от этой самой Марины).

К сожалению, как уже было сказано, контракт на обучение герцогского отпрыска был заключен всего на три месяца. Но за это время учитель и его ученик успели здорово подружиться: Козимо был подросток умненький и любознательный, так что процесс обучения оказался в радость обоим.

Через четыре года старый Фердинандо сильно заболел, и герцогское семейство снова обратилось к Галилею. На этот раз, правда, по совершенно идиотской причине: герцогине Кристине, жене болящего, почему-то втемяшилось, что Галилей – не только знаменитый астроном, но и знаменитый астролог, так что она возжелала заказать ему гороскоп своего супруга, чтобы узнать, выживет ли Фердинандо или нет. Впрочем, простим искренне переживавшую за любимого мужа тетку – ее ошибка была не так уж велика, учитывая, что Галилей, подобно большинству его коллег, регулярно подрабатывал гороскопами (ну а что делать, если жалование профессора астрономии, как уже говорилось, не сильно отличалось от нуля!).

Галилей охотно откликнулся на приглашение подзаработать и от щедрой души накатал гороскоп, согласно которому Фердинандо, аки вдова Грицацуева, должен был дожить чуть ли не до Страшного суда. Но через несколько дней пациент помер, доказав тем самым полную лженаучность астрологии (ну и невезучесть Галилея тоже).

На этом астрологическая карьера великого ученого при тосканском дворе закончилась раз и навсегда. Но зато через несколько лет повзрослевший Козимо пригласил его к себе уже, так сказать, по прямой специализации – на должность «придворного математика и философа». По факту обязанности Галилея при дворе его бывшего ученика сводились к тому, чтобы заниматься своими личными исследованиями, время от времени болтая с Козимо о всяких научных разностях, и все это – за «тысячу скудо в год флорентийской монетой» (по свидетельству первого секретаря Козимо Белизарио Винта; невероятно огромные деньги, между прочим).

Козимо II, друг Галилея и вообще очень приличный человек (работа Кристофано Аллори):

Для пущего престижу Козимо назначил своего учителя еще и профессором Пизанского университета, одновременно освободив его от скучной обязанности читать там лекции – нечего, мол, тупым студиозусам отнимать зазря время у его милости придворного математика. В благодарность Галилей нарек недавно открытые им спутники Юпитера Medicea Sidera – «планеты Медичи» (спутников очень удачно оказалось четыре – как раз по числу братьев Медичи: Козимо, Франческо, Карло и Лоренцо).

К несчастью, учеными штудиями Галилея (не спутниками – спутники в идеологическом плане были совершенно безобидны) вскоре заинтересовалась мать наша святая католическая церковь. Как известно, Галилей был сторонником учения Коперника – о чем, не стесняясь, и вещал на всех углах. Однако коперниковская идея о том, что Земля вращается вокруг Солнца, на то время была не то чтобы прямо еретической, но – скажем так – довольно подозрительной. Ибо сказано в Книге Иисуса Навина: «Остановилось солнце, и луна стояла» (чтобы сынам Израилевым хватило времени вырезать языческие войска) – а вовсе не «Остановилось вращение Земли, и все мироздание полетело к чертовой матери». Если Солнце может останавливаться – значит, оно движется, и движется, разумеется, вокруг Земли, а как же иначе.

(Как вы уже догадались, концепцию о том, что библейские метафоры надо понимать именно как метафоры, на то время Ватикану еще не завезли).

В общем, не буду вдаваться в подробное изложение этой истории – она и без меня изложена в каждом первом научпопе. Скажу только, что в 1616 году папа Павел V внес работы Коперника в «Индекс запрещенных книг» (через семьдесят с гаком лет после их издания – очень оперативно, да). А Галилею в том же году римская инквизиция вынесла так называемое «увещевание» - последнее китайское официальное предупреждение, дабы он отнюдь не смел впредь публично рассуждать на тему этих коперниковых глупостей, а уж тем паче – их защищать. Впрочем, одновременно та же инквизиция намекнула, что если Галилею так уж надо – то пусть использует систему Коперника на здоровье, но только для математических вычислений (математика святую католическую церковь не волновала от слова «совсем»). Однако прилюдно озвучивать сей неудобный факт ему, опять же, строжайше воспрещается.

На этом оставим пока Галилея и вернемся к его ученику. Козимо II, подобно его родителю,  Фердинандо I, был довольно толковым администратором – не такого уровня, как папенька, конечно, но весьма неплохим. Единственную серьезную ошибку он совершил, закрыв банк Медичи. На закрытии настояла молодая жена Козимо – Мария Магдалена Австрийская. Магдалене, с ее габсбургским происхождением, банк мужа казался несусветным зашкваром: мало того, что она снизошла выйти замуж за потомка «купчишек», так этот потомок еще и до сих пор занимается (страшно сказать!) банковскими операциями, стыд-то какой!!!

В конце концов, измученный семейными скандалами Козимо согласился, что великому герцогу быть банкиром совсем не комильфо, и закрыл банк, зарезав тем самым курицу, несшую роду Медичи золотые яйца в течение четырех столетий.

Мария Магдалена Австрийская – женщина, угробившая великий банк Медичи (Франс Пурбус-младший):

Далее, однако, дела у семейной пары пошли еще хуже. Со здоровьем у Козимо было совсем плохо: в придачу к фирменной наследственной подагре, он страдал язвой желудка и еще целым букетом сопутствующих болячек ЖКТ. А потом к этому букету прибавился туберкулез, и всем стало окончательно ясно, что его герцогская светлость на этом свете не жилец.

Так оно и получилось. В 1621 году Козимо II скончался, едва дотянув до тридцатилетнего возраста. Тем не менее за свою недолгую жизнь он успел наплодить от Магдалены целых восемь детей: Марию Кристину, Фердинандо, Джан Карло, Маргериту, Маттиаса, Франческо, Анну и Леопольдо.

На момент смерти Козимо его старшенькому, Фердинандо II, было всего одиннадцать лет. Поэтому за него начали править мама и бабушка – престарелая, но все еще очень бодрая Кристина Лотарингская.

Бабушка Кристина:

Кристина, как уже упоминалось, была тетка неплохая, но государственный деятель из нее был, мягко говоря, не фонтан. Ее невестка Магдалена тоже была далеко не мать отечества: главной своей задачей она считала политическое сближение со своими австрийскими и испанскими родичами (читай, снова превращение Тосканы в габсбургскую полуколонию) и укрепление духовных скреп. И то, и другое ей вполне удалось: влияние герцогства на международной арене упало практически до нуля, но зато количество монахов и священников на душу населения в Тоскане теперь просто зашкаливало. Покойный Козимо I, прадедушка малолетнего Фердинандо, надо понимать, вертелся в гробу как вентилятор: он-то в свое время специальным указом запретил духовенству занимать государственные должности (справедливо полагая, что нечего этим святым людям путать божий дар с яичницей) – а Магдалена, напротив, начала назначать их туда пачками!

В общем, по всему было видать, что когда малолетний герцог подрастет, наследство ему достанется не из легких. Так оно, в принципе и вышло.

Когда Фердинандо наконец-то стукнуло восемнадцать, страна, конечно, еще не дошла до ручки, но, в принципе, была уже где-то недалеко от этого. Деньги из казны улетали с космической скоростью: расплодившееся духовенство очень хорошо кушало, да и к тому же Кристина с Магдаленой усердно тратились на роскошные придворные празднества, дабы двор их покойного мужа/свекра в смысле аристократического блеска ничем не отличался от дворов их благородных родичей.

При этом подрастающих юных Медичи мама с бабушкой держали в строгости: шаг влево, шаг вправо, прыжок на месте – попытка к бегству. В качестве развлечения молодому поколению предлагалось упражняться в придворном этикете (уж в чем-чем, а в этом мама Магдалена знала толк), ну и еще участвовать в пышных официальных приемах и еще более пышных религиозных церемониях. К счастью, Магдалена с Кристиной решили не отступать от семейных медицейских традиций и дали Фердинандо и его сиблингам превосходное образование – например, математику юным герцогским высочествам преподавал все тот же Галилей. Так что, несмотря на религиозное ханжество, царившее при дворе, эти высочества умудрились вырасти весьма вменяемыми и умными людьми.

Правда, Магдалену это не то чтобы радовало. Особенно ее огорчал старшенький, Фердинандо – который оказался весьма крепким орешком. С виду это был флегматичный, послушный паренек, из которого, казалось бы, веревки можно было вить. В 1627 году он покорно съездил в так называемый образовательный тур по Европе, навестив всех маминых родственников и оббив лоб о паперти всех церквей, внесенных Магдаленой в его турмаршрут. Но потом Фердинандо вернулся, уселся на свой великогерцогский престол уже как совершеннолетний и начал потихоньку показывать зубы.

Уразумев, что ее государственные решения тихо саботируются, а выполняются только (какая наглость!) решения, вынесенные самим Фердинандо, Магдалена закатила истерику. Не помогло: Фердинандо спокойно, но упорно продолжал гнуть свою линию. В довершение всего он окончательно разбил маменькино набожное сердце, совершив каминг-аут: в один прекрасный день Магдалена с ужасом обнаружила, что ее дражайший первенец – убежденный бисексуал и вовсе не собирается это скрывать.

Магдалена, Козимо II и их бисексуальный отпрыск Фердинандо (школа Юстуса Сустерманна; портрет написан через двадцать лет после смерти Козимо II, поэтому папа и сын тут выглядят едва ли не ровесниками):

С трудом оправившись от такого удара, Магдалена решила сделать хорошую мину при плохой игре и женить своего блудного сына. В жены ему она выбрала Витторию делла Ровере, дочку покойного урбинского герцога Федерико Убальдо и тетки Фердинандо – Клаудии Медичи. Виттория, даром что приходилась кровной родственницей Фердинандо, а не Магдалене, в морально-духовном смысле оказалась точной копией своей будущей свекрови (собственно, ничего удивительного: при дворе этой самой свекрови она все детство и воспитывалась).

Фердинандо, понятное дело, отнюдь не горел желанием вступать в брак со скучной благочестивой кузиной. Однако деваться было некуда: надо же, в конце концов, на ком-то жениться! Посему молодые обвенчались и стали жить-поживать да добра наживать. Из добра, правда, они нажили только троих сыновей, двое из которых умерли во младенчестве, а потом Виттория, как Штирлиц в анекдоте, наконец-то обнаружила, что ее супруг – а-а-а, спасите-помогите!!! – мужеложец, и прервала с ним супружеские отношения на целых двадцать лет. (Впоследствии они, правда, помирились и родили еще одного сына, но об этом – уже в следующей главе).

Кстати, о Фердинандо и его ориентации ходил следующий анекдот (даю в пересказе Стратерна):

«Вскоре после рождения внука, названного при крещении Козимо, вдовствующая великая герцогиня Магдалена предстала перед сыном с длинным списком гомосексуалистов, занимающих высшие административные посты в великом герцогстве, и призвала его к ответу: какие меры собираетесь предпринять, ваше высочество? Фердинандо II взял список, молча прочитал его и добавил в него свое имя. Магдалену это не смутило, она заметила лишь, что герцог сделал это, чтобы спасти грешников от заслуженного наказания. А что это за наказание, поинтересовался Фердинандо II. Костер, ответила мать. Тогда Фердинандо II смял лист бумаги, швырнул его в огонь и сказал: «Ну вот, ваше повеление уже выполнено».

Однако Фердинандо вступался не только за собратьев по крепкой мужской любви. Как раз к тому времени, когда он окончательно вышел из-под маменькиного влияния, у его старого учителя Галилея снова начались неприятности со святой католической церковью – и тут помощь бывшего ученика пригодилась старику как никогда.

Напомню, за четырнадцать лет до этого Галилею запретили публично рассуждать о теории Коперника, а также писать на эту тему ученые труды. Все эти годы Галилей честно терпел, но в конце концов не выдержал, решив: мол, все уже забыто, дело закрыто и быльем поросло, и вообще теперь на папском престоле сидит не старый мракобес Павел V, а приличный и умный человек Урбан VIII – в миру Маффео Барберини, выпускник Пизанского университета, бывший однокашник и приятель Галилея.

Пару лет назад Галилей  на радостях даже съездил в Рим к приятелю новому папе – показал новый телескоп и в очередной раз попытался пролоббировать отмену запрета на пропаганду гелиоцентрической системы. Папа благодушно покивал, восхитился телескопом, однако насчет коперникианских идей посоветовал однокашнику быть осторожнее: все-таки противные они учению нашей матери-церкви, чего тебе не живется без них спокойно, милый мой Галилео?

Папа Урбан VIII (неизвестный художник):

Милый Галилео, однако, пропустил советы приятеля мимо ушей. И, вернувшись во Флоренцию, издал свой основополагающий труд – «Диалог о двух главнейших системах мира – птолемеевой и коперниковой» (кстати, с посвящением любимому ученику, Фердинандо II).

В «Диалоге» Галилей в полухудожественной форме рассуждал о научных недостатках и преимуществах обеих систем от лица трех вымышленных персонажей – коперниканца Сальвиати, некоего Сагредо (нейтральная сторона) и сторонника Птолемея и Аристотеля по имени Симпличио. Перед публикацией, как и было положено, требовалось представить книгу на утверждение местной инквизиции, и тут Галилей, скажем честно, попросту смухлевал.

 

Для полной ясности, скажу, что инквизиция появилась во Флоренции совсем недавно – стараниями вдовствующей герцогини Магдалены (чьими же еще). Поскольку Магдалена и сама была не особо умна, ничего удивительного, что и людей она к себе приближала точно таких же. В общем, флорентийские инквизиторы были, скажем политкорректно, не семи пядей во лбу. Галилей на голубом глазу заявил им, что в его книге никакой пропаганды зловредного гелиоцентризма нет, а есть просто отстраненные рассуждения о двух системах, – и ему поверили на слово. Книжку инквизиторы, видимо, не читали, а если и читали, то ни хрена не поняли – иначе заметили бы, что из нее совершенно ясно следует, что система Птолемея – это фигня из-под коня, зато гелиоцентрическая система Коперника – verità assoluta (абсолютная истина)!

Хуже того, в имени сторонника Птолемея – Симпличио – ясно читалось латинское simplex, оно же итальянское semplice («простец», или, говоря более простым языком, «придурок»). И совсем уж плохо было то, что этот самый Симпличио прямым текстом повторял все проптолемеевские аргументы Урбана VIII, высказанные им в беседе с Галилеем в Риме несколько лет назад. Конечно, откуда флорентийским инквизиторам было знать, о чем там Урбан болтал с Галилеем в Риме, – но ведь сам-то Урбан пробелами в памяти не страдал! И книжку, в отличие от своих флорентийских подчиненных, прочел очень внимательно.

И вот тут начался ад. Зря, зря Галилей считал покойного папу Павла V мракобесом: этот «мракобес» в свое время ограничился всего лишь скромным увещеванием (а потом еще и удостоил Галилея личной аудиенции, погуляв с ним сорок пять минут по ватиканским садам – чтобы злопыхатели не подумали, не дай бог, что наместник святого Петра какой-то варвар и гнобит прогрессивные научные силы). В отличие от Павла, Урбан VIII, узревший себя в Симпличио, нянчиться с бывшим приятелем не собирался: в 1632 году Галилея вызвали в Рим на суд инквизиции по обвинению в ереси.

Почувствовав, что дело оборачивается как-то совсем уж гадко, Галилей попытался отказаться от поездки под предлогом разразившейся в Италии эпидемии чумы. Но не тут-то было: Урбан, которому окончательно попала вожжа под хвост, пригрозил, что в случае неповиновения притащит его в Рим в кандалах.

Наверное, будь у Фердинандо II соответствующие возможности, он бы избавил своего учителя и от этой поездки, и от последовавшего за ней судилища. Увы, Флоренция образца семнадцатого века – это вам не Флоренция времен Козимо I, и уж тем более не могущественный «компас итальянской политики» эпохи Лоренцо Великолепного. Сейчас она – всего лишь одно из второстепенных итальянских государств, каких на полуострове пруд пруди, так что качать права перед папой у нее нет ни сил, ни возможностей. Когда Николлини, тосканский посланник в Риме, попытался было сунуться к Урбану с примирительным «ваше святейшество, а может, не надо», разъяренный Урбан возопил: «Ваш Галилей осмелился вступить туда, куда вступать не должно, рассуждая о материях, наиболее серьезных и опасных в наши времена (in materie le più gravi e le più pericolose che a questi tempi si potesser suscitare)!!!» – и на этом вопрос был закрыт.

Впрочем, влияния Фердинандо хватило, чтобы обеспечить Галилею пристойные условиях содержания. В Риме Галилея поселили у Николлини, в тосканском посольстве. Собственно, инквизиция тоже не жаждала непременно упечь непокорного диссидента в сырое узилище, где он влачил бы жалкое существование в ржавых оковах: все-таки семнадцатый век на дворе, в Европах не поймут-с! Даже когда через три месяца после приезда в Рим Галилея перевели из посольства в тюрьму инквизиционного трибунала, то вместо камеры его поместили в служебных покоях прокурора – старенький ведь дедушка, не ровен час, разболеется и помрет, что ж мы тогда широкой общественности скажем?

Дедушка действительно был старенький. Дедушка, к тому же, страдал сильным артритом: 23 апреля, после «строгого испытания» Галилей пишет из этих самых прокурорских покоев, что не встает с постели из-за сильной боли в бедре. Чем именно было это «строгое испытание» – до сих пор не совсем понятно. Некоторые исследователи считают, что это все-таки была пытка, а некоторые – что не пытка, а просто демонстрация пытки (стандартная процедура в инквизиционном процессе: показывают орудия, подробно рассказывают, что этими орудиями с тобой, грешным, будут делать, ежели не покаешься, ну еще и какой-нибудь условный «испанский сапожок» примерить дадут – для полноты ощущений).

Однако даже если это была пытка, то пытали Галилея, по всей видимости, не сильно: было бы сильно, он бы ее вряд ли пережил – с его-то слабым здоровьем. Во всяком случае, вскоре после «испытания» его отправили обратно, на хлеба тосканского посольства, вплоть до окончания процесса. Кстати, на самом процессе, вопреки распространенному мнению, никаких научных вопросов инквизиция не рассматривала. Собственно говоря, вопросов у обвинения было всего два: 1) нарушил ли Галилей вынесенное ему в 1616 году «увещевание» сознательно или просто сдуру и 2) намерен ли он раскаяться в содеянном.

Галилей, как известно нам всем со школьной скамьи, раскаялся. Он заявил, что «из тщеславия» несколько увлекся во время написания своего «Диалога» и допустил возмутительный перекос в пользу идей Коперника, а так-то он их никоим образом не разделяет, как вы могли такое подумать! Следствие, правда, усомнилось в искренности подсудимого и потом еще почти целых полгода долго и нудно выясняло, а точно ли обвиняемый Галилей Галилео Винценцович, тосканец, 1564 г.р., испытывает чистосердечное раскаяние по поводу своих возмутительных поступков, – но выясняло уже без всяких «испытаний» и в конце концов, смилостивившись, огласило приговор.

Приговор оказался довольно мягким. То ли папа Урбан не хотел прослыть на весь белый свет совсем уж варваром, то ли все-таки не хотел ссориться с великим герцогством Тосканским – но в итоге Галилея отпустили под домашний арест в Тоскану, под личную ответственность Фердинандо II и с условием постоянно отмечаться у местных инквизиторов и отчитываться перед ними в своем поведении.

Перед этим Галилей публично зачитал свое отречение, в котором говорилось, что он осознает, что находится под сильным подозрением в ереси и клянется «впредь никогда не говорить и не рассуждать, ни устно, ни письменно, о чём бы то ни было, могущем восстановить против меня такое подозрение». Думаю, излишне в очередной раз развенчивать миф о том, что после этого непреклонный ученый отважно заявил: «И все-таки она вертится!» (вообще-то – «И все-таки она движется», «eppur si muove»), но на всякий случай все-таки развенчаю: нет, не заявил. Потому как никаких достоверных свидетельств современников о таковом заявлении нет – да и вообще никаких нет.

Последние девять лет жизни Галилей провел в Тоскане. Какое-то время он жил на вилле у Фердинандо, потом перебрался к еще одному своему другу – сиенскому архиепископу Антонио Пикколомини. Затем тосканский посланник Николлини выбил Галилею у папы Урбана разрешение вернуться, собственно, домой – на виллу возле деревеньки Арчетри, расположенной в миле от Флоренции. Естественно, и у Фердинандо, и у Пикколомини, и в Арчетри Галилею пришлось жить в условиях строгого домашнего ареста – но и то хорошо: по крайней мере, не тюрьма, знаете ли.

Впрочем, невзирая на обязательство «не говорить и не рассуждать», старый астроном таки умудрился передать втихаря в Лейден экземпляр своего крамольного «Диалога» (по слухам – с помощью Леопольдо Медичи, младшего брата Фердинандо II). Там «Диалог» перевели на латынь и растиражировали в большом количестве по всей протестантской Европе.

К концу жизни Галилей практически ослеп. Умер он в 1642 году – как писал его ученик Винценцо Вивиани (тоже выдающийся физик и математик), «в четыре часа утра, в возрасте семидесяти семи лет, десяти месяцев и двадцати дней». «Его тело было перевезено с виллы в Арчетри во Флоренцию и по приказанию нашего Светлейшего Великого Герцога было отдельно похоронено в храме Санта-Кроче, где находится старая усыпальница благородного семейство Галилеи», – добавляет Вивиани, а я добавлю, что «похоронено отдельно» (а не прямо в усыпальнице) оно было потому, что Ватикан решил, что для почти-еретика Галилея это будет уже чересчур. Ставить на месте его погребения памятник тоже запретили – он будет поставлен только в 1737 году, по настоянию Джан Гастоне Медичи, внука герцога Фердинандо, и на средства, завещанные на это благое дело лично Вивиани.

Кстати, Вивиани, а также его старший коллега Эванджелиста Торричелли и прочие ученики Галилея все последующие годы будут мирно и спокойно работать во Флоренции под крылышком Академии дель Чименто (Экспериментальной академии), основанной на деньги уже упоминавшегося Леопольдо Медичи. За время своей работы в Академии они успеют поставить классический опыт по измерению атмосферного давления (здравствуй, торричеллиева пустота!), замерить скорость звука (получилось 350 м/с – не сильно-то и ошиблись) и вообще сделать много интересных открытий. Так что денежки Медичи в очередной раз послужили хорошему и нужному делу.

Продолжение следует…

@темы: Медичи

---

Мир тесен

Давеча с удовольствием послушала свежий "Не так" про процесс над Арно дю Тилем, выдававшим себя за Мартена Герра, полезла копать дальше, и обнаружила, что этот самый Мартен Герр, похоже, служил сначала у дяди, потом у папы Элеоноры де Толедо, жены Козимо Первого.

(Заодно до меня наконец-то дошло, откуда Валентинов позаимствовал для своего "Овернского клирика" деревню Артигат и фамилию главной героини: ну да, ну да, для сюжета о колдовской подмене одной девицы другой сам бог велел взять антураж из "дела двойников", пусть даже перетащив его в двенадцатый век, хорошая отсылка, мне нравится).



На самом деле, думаю, много кто помнит этот казус про двух Мартенов Герров по "Двум Дианам", в которых, впрочем, Дюма его несколько переврал под свои насущные художественные задачи (емнип, там Мартен - оруженосец у ГГ, а Арно под его личиной творит какие-то феерические свиноебства - хотя, честно говоря, точно не помню, ибо "Двух Диан" в последний раз читала лет в двенадцать и это, мягко говоря, не самая моя любимая книга у Дюма).

Суть дела (для тех, кому недосуг слушать передачку):

Суть дела (для тех, кому недосуг слушать передачку):

Жила-была где-то в Басконии крестьянская семья Дагарр (она же Дагерр, она же Дегерр, она же де Герр, не обращайте внимания на аристократическую приставку "де": в те времена и в тех местах она ни хрена не аристократическая). Какого-то черта им взбрендилось переехать в Лангедок, в маленькую пиренейскую деревушку Артигат, где их впоследствии стали называть де Герр, или просто Герр.

Жили они там весьма зажиточно, и в какой-то момент папа семейства, Санкси де Герр решил породниться с другим зажиточным артигатским семейством - де Рольс. В итоге четырнадцатилетнего сына Санкси, Мартена, женили на Бертранде де Рольс, которая была еще младше, чем ее жених. 

Стало быть, начали Мартен и Бертранда жить вместе. Супружеская жизнь у них была, видимо, так себе, но в конце концов они все-таки как-то ужились и через восемь лет после заключения брака даже родили сына. Когда Мартену было лет двадцать пять, он здорово поругался с отцом (тот обвинил его в краже зерна - справедливо или нет, одному богу известно), свалил из дому в неизвестном направлении и так и не вернулся. 

Жена, естественно, осталась соломенной вдовой. Управление Мартеновым хозяйством взял на себя сначала его отец, а потом, после смерти отца, дядя Мартена, Пьер де Герр. Заодно этот дядя Пьер женился на овдовевшей матери Бертранды - в общем, как вы поняли, из этого семейства ничего на сторону не уходило.

И вот проходит еще восемь лет, и пропавший Мартен внезапно возвращается. Правда, возвращается не в Артигат, а объявляется в соседней деревушке. Там его опознают земляки (ну да, изменился мужик внешне, но за восемь лет че б не измениться) и сообщают об этом Бертранде. Бертранда прибегает в эту деревушку и убеждается: таки да, это ее муженек, собственной персоной. Изменившийся, постаревший, но живой и здоровый, а это главное. Ах, милый мой Мартенчик, где же ты пропадал все это время, восклицает на радостях Бертранда, давай возвращайся домой вотпрямщас! Ой, не, отвечает Мартенчик, вотпрямщас не могу: во-первых, мне стыдно, что я был такой долбоеб, а во-вторых, я тут дурную болезнь подхватил и боюсь тебя заразить, так что пока не вылечусь - домой ни ногой. Но как вылечусь, так сразу вернусь.

И правда: проходит несколько месяцев, и Мартен возвращается в Артигат. Родня поохала-поохала, но особых сомнений по поводу его идентичности не высказывала - Мартен это, как есть Мартен, что тут сомневаться. Изменился, конечно, но изменился к лучшему: с женой больше не скандалит, живут душа в душу, хозяйство ведет отлично - в общем, примерный семьянин и уважаемый член общества. 

И такой статус кво сохраняется довольно долго - за это время Мартен с Бертрандой успели наплодить еще двух дочек, одна умерла во младенчестве, другая выжила, - пока Мартен не влипает в конфликт со своим дядей/приемным тестем. Дядя/тесть, напомню, управлял Мартеновым хозяйством, пока тот отсутствовал, и вот теперь Мартен желает получить от него отчетец за это время, как это принято в приличных семьях. 

Дядя, похоже, хозяйством управлял не совсем бескорыстно, потому как дяде эта просьба вдруг оказывается прям нож вострый. Дядя поднимает хай. Дядя начинает во всеуслышание орать, что приличные племянники с такими бестактными просьбами к дядюшкам не пристают, и вообще, а мой ли ты племянник, мужик? Может, ты самозванец какой? О, точно самозванец, явился невесть откуда и добром нашим семейным поживиться хочешь!

Дядя подает в суд. В доказательство своей правоты у дяди есть два аргумента. Во-первых, аккурат перед Мартеновым бегством местный сапожник делал Мартену обувь и сохранил колодку: так вот, эта колодка МЕНЬШЕ, чем размер ноги у нынешнего Мартена. А во-вторых, нынешний Мартен по-басконски не говорит, хотя и должен бы: у него и папа, и мама, и сестры все до сих пор дома по-басконски разговаривают (про этот аргумент в передачке почему-то забыли). 

Судебные власти начинают допрашивать односельчан, но особого толку не добиваются. Обычная история: ой, вроде, он, а может, и не он, но вообще очень похож, а если вот так повернется - вроде бы, уже и не очень похож, но ведь столько лет прошло, и вообще, кто там помнит, какой он в молодости был - может, такой же, а может, и не такой.

Масла в огонь подливает появление какого-то бывшего солдата, который заявляет, что воевал вместе с настоящим Мартеном де Герром во Фландрии и там Мартену оторвало ногу, так что теперь он ходит на деревяшке. А у этого вашего обе ноги в наличии, и, стало быть, он точно самозванец. 

Следующим номером программы на суд заявляются жители деревушки Тиль (тоже расположенной неподалеку) с сенсационным заявлением: да это же наш односельчанин по имени Арно, известный мошенник, развратник, вор и вообще пробы на нем негде ставить! Тут, правда, возмутились уже жители Артигата: да вы шо, какая там проба, наш (кто бы он там ни был) - приличнейший человек, образцовый хозяин, за все эти годы ни в чем поганом замечен не был!

Судья долго и нудно тянет с вынесением вердикта (что, в общем-то, и неудивительно: в таком деле сам черт ногу сломит), но в итоге таки принимает решение: нет, этот нынешний Мартен - все-таки не настоящий Мартен де Герр, а самозванец. И должен быть обезглавлен и четвертован за происвоение чужого имени и развращение чужой жены, но, впрочем, имеет право подать апелляцию в Тулузский парламент, и вот пусть там с ним в парламенте и разбираются. (Где-то здесь должен быть смайлик с судьей, с облегчением сбрасывающим гору с плеч).

Напомню, французские парламенты того времени - не только и не столько законодательная ветвь власти, сколько судебная. Так что парламент Тулузы - это, на наши деньги, нечто вроде областного апелляционного суда. В общем, нынешний Мартен, не будь дурак, подает туда апелляцию, и парламент первоначально встает на его сторону - дядюшке Пьеру даже приходится какое-то время посидеть в тюрьме за ложное обвинение.

И вдруг наступает ВОТЭТОПОВОРОТ. На одно из судебных заседаний неожиданно является одноногий мужик на деревяшке и заявляет: я настоящий Мартен де Герр! Родня во главе с женой смотрит на него круглыми глазами, затем бухается ему в ноги с криками: "Мартенчик, прости, бес попутал, мы за тебя все это время черт знает кого принимали!!!"

Оказалось: настоящий Мартен де Герр, поругавшись с отцом и сбежав из дому, подался в Испанию, в Бургос, где нанялся в слуги к тамошнему кардиналу. Кузнецов говорит, что это был кардинал Мендоса (и эта версия с успехом бродит по европейским википедиям), но вообще-то в первоисточнике имя не упоминается - речь идет о просто о кардинале Бургоса (le Cardinal de Burgos), а кардиналом и епископом Бургоса на тот момент был как раз тот самый дядюшка Элеоноры де Толедо, Хуан Альварес де Толедо.

Позднее кардинал сосватал Мартена в услужение к своему брату-полководцу (и тогда получается, что это Педро Альварес де Толедо, вице-король Неаполя и папа Элеоноры). Новый хозяин уезжает воевать во Фландрию, Мартен там воюет вместе с ним, пока не получает ранение в ногу. Ногу пришлось ампутировать, после чего хозяин нашел для верного слуги-инвалида синекуру - пристроил его на какую-то непыльную и хлебную должность при монастырском госпитале в Испании. Там Мартен и жил, а потом то ли стосковался по родине, то ли прослышал о том, что с его женой теперь живет самозванец, - и рванул в Артигат.

Мартен номер два, в свою очередь, долго упорствует, заявляя, что этот чувак на деревяшке - сам самозванец. Что самое смешное, при допросе оказывается, что раннюю биографию Мартена де Герра лже-Мартен (для ясности: тот, который с двумя ногами) помнит лучше, чем настоящий (тот, который одноногий). Но все-таки после долгих препирательств лже-Мартен раскалывается и признается: да, он не Мартен де Герр, он Арно дю Тиль (вообще-то, не Арно, а Арнауд или Арнаульд, как и положено по-лангедокски, но в русскоязычной литературе сложилась традиция называть его на французский манер). Да, несколько лет назад он случайно встретил крестьян из Артигата, которые приняли его за Мартена, заинтересовался этим фактом, разузнал биографию настоящего Мартена, вызубрил ее назубок и отправился в Артигат под видом Мартена. Нет, жена Мартена, Бертранда, ничего не знала и не подозревала, она вообще честнейшая и достойнейшая женщина, не трогайте ее, вам говорю, особенно это касается тебя, гребаный мудак на деревяшке, какого только хрена тебе в твоей Испании не сиделось!

Кстати, Кузнецов выдвигает версию (и мне она кажется довольно убедительной), что Бертранда действительно знала, что вернувшийся муж - не Мартен, но не выдавала его: то ли потому что ей надоело быть соломенной вдовой и в одно лицо воспитывать ребенка, то ли потому что как муж лже-Мартен оказался куда лучше настоящего. При этом, похоже, Арно дю Тиль действительно ее любил, потому что на суде он ее выгораживал как мог.

Ну а суд закончился предсказуемо: Арно приговорили к смертной казни (заменив обезглавливание и четвертование на повешение с последующим сожжением трупа). Однако его заступничество за Бертранду было не напрасным: дочку, рожденную от него Бертрандой, в порядке исключения признали законной дочерью Арно дю Тиля. Хотя по факту в браке Бертранда состояла с Мартеном, а не с Арно, судьи все-таки решили, что она добросовестно заблуждалась, так что нечего зря наказывать ее и ее ребенка. Настоящий Мартен, правда, имел к жене кучу претензий, обвиняя ее в супружеской измене и пособничестве мошеннику, но в суд свои претензии так и не понес, так что как дальше сложилась судьба этой супружеской пары - нам неизвестно, ибо никаких письменных документов на этот счет не имеется.

Вот и сказочке конец, а кто слушал-читал - молодец.

---

Медичи: Франческо Первый и Бьянка Каппелло, или Скандал в благородном семействе

Джованни ди Биччи
Козимо Старый: часть 1
Козимо Старый: часть 2
Козимо Старый: часть 3
Пьеро Подагрик
Лоренцо Великолепный: часть 1
Лоренцо Великолепный: часть 2. Заговор Пацци (начало)
Лоренцо Великолепный: часть 2. Заговор Пацци (продолжение)
Лоренцо Великолепный: часть 3. Игра ва-банк
Лоренцо Великолепный: часть 4. The best
Лоренцо Великолепный: часть 5. Микеланджело, Савонарола и звезда над Карреджи
Пьеро Невезучий
Джованни Медичи (Лев X): часть 1
Джованни Медичи (Лев X): часть 2
Джулио Медичи (Климент VII)
Алессандро Медичи: часть 1
Алессандро Медичи: часть 2
Козимо Первый

Как мы уже знаем, Козимо I, первый великий герцог Тосканский (а не какой-нибудь там Флорентийский – это уже труба повыше, дым погуще!), помер в 1574 году. К этому времени из всего некогда многочисленного потомства мужского пола, которое Козимо наплодил вместе со своей женой Элеонорой Толедской, в живых осталось, как в сказке, три сына: Франческо, Фердинандо и Пьетро.

Франческо был основным наследником, Фердинандо – кардиналом, а самый младший, Пьетро –просто мажором и долбоебом. Оба младших братца (и кардинал, и долбоеб) еще сыграют свою роль в нашей истории, но пока сосредоточимся на основном сабже – Франческо.

Сабж в детстве (работы Бронзино):

Сабж в юности (Алессандро Аллори):

Зрелый сабж (Шипьоне Пульцоне):

Франческо был мужик довольно умный, но нрава тяжелого и, как принято было выражаться в те времена, меланхолического (в переводе на наши деньги – склочный интроверт с тараканами в башке). Больше всего на свете он любил астрологию и алхимию: будь его воля, он бы вообще не вылезал из домашней лаборатории, которую специально обустроил под свои эзотерические хобби. Но окончательно погрязнуть в шизотерике мужику мешал папенька, который еще при жизни сделал Франческо своим соправителем. Так что время от времени наследничку приходилось выбираться в люди и исполнять вместе с Козимо свои государственные обязанности (правда, без особой охоты).

Впрочем, противостояние «отцы и дети» шло не только по линии увлечений Франческо, но и по линии увлечений самого Козимо. Как мы помним, на старости лет Козимо I отчебучил номер: женился на своей любовнице Камилле Мартелли, от которой за несколько лет до того прижил внебрачную дочку. Отношения с кланом Медичи у Камиллы, как мы, опять же, помним, не сложились: взрослые законные дети Козимо новоявленную мачеху восприняли в штыки и едва ли не матом в лицо посылали.

Громче всех о мезальянсе и аморальном поведении папаши Камиллы орал как раз интроверт Франческо – что, в общем-то, совершенно не помешало ему в будущем повторить папашин подвиг целиком и полностью, блистательно доказав, что яблочко от яблони далеко не ябнется.

Правда, в отличие от Козимо, Франческо встретил свой краш еще до законного брака. Краш носил имя Бьянка, был родом из Венеции и имел довольно сомнительную репутацию, но Франческо это не то чтобы смущало. В конце концов, жениться на этой самой Бьянке он все равно не мог: папенька уже успел сосватать ему Иоанну Австрийскую, высокородную невесту из дома Габсбургов, дочку самого императора Фердинанда I (большая честь для Флоренции, между прочим).

Впрочем, возлюбленная Франческо тоже была не лыком шита: по отцу Бьянка принадлежала к знатному венецианскому роду Каппелло, а по матери – к еще более знатному (и тоже венецианскому) роду Морозини. К сожалению, мама-Морозини скончалась, когда Бьянка была еще совсем маленькой, и папа привел в дом мачеху – тоже из знатного венецианского рода, Гримани. Похоже, знатная Гримани не очень хорошо относилась к дочери знатной Морозини – или, во всяком случае, тупо забивала на воспитание падчерицы, поскольку, по воспоминаниям современников, манеры юной Бьянки Каппелло были «несколько более вольными, чем обычаи, принятые среди благородных венецианских девиц».

Вольные манеры (и, возможно, не слишком здоровая обстановка дома) привели к тому, что в возрасте пятнадцати лет Бьянка закрутила роман с флорентийцем Пьетро Бонавентури. Пьетро был мелким клерком в венецианском филиале банка Сальвиати и проживал на хлебах у своего дядюшки возле церкви Сант-Апональ (не то чтобы сильно аристократический райончик на то время). Однако язык у мелкого клерка был подвешен что надо, и, забив девочке голову россказнями о неземной любви и своих аристократических родственных связях во Флоренции, Пьетро уговорил Бьянку бежать с ним.

Скандал, конечно, вышел огромный. Во-первых, Бьянка к тому времени уже была обручена с сыном дожа Джироламо Приули. Во-вторых, папа Бьянки был членом Совета Сорока, а похищать дочку члена Совета Сорока (то бишь, верховного суда республики) – шаг, мягко говоря, неосторожный. В-третьих, практичная Бьянка то ли по собственной инициативе, то ли по наущению Пьетро прихватила с собой на дорожку шестьсот золотых цехинов из семейной казны – так что к обвинению в похищении девицы присоединилось еще и обвинение в краже в особо крупных размерах.

Само похищение Бьянки состоялось следующим образом: как было сказано потом в указе Совета Десяти (местного КГБ), Пьетро Бонавентури «осмелился похитить ее, обманутую его многочисленными лживыми уверениями и не достигшую еще шестнадцати лет, из дома ее отца ночью, последовавшей за 28 ноября 1563 года; затем он увез ее из Венеции, поправ закон и мораль, и где бы вышеуказанный Пьетро ни был найден, приказывается арестовать его и привезти в Венецию, где, согласно обычаю, на высоком помосте между двумя колоннами на Пьяцце общественный палач отрубит ему голову с плеч, вследствие чего он умрет». (Цитирую по Christopher Hare, «The Most Illustrious Ladies of the Italian Renaissance»).

Луи Дюси (1775-1847), «Бьянка Каппелло бежит вместе со своим возлюбленным»:

Две колонны на Пьяццетте, между которыми должны были казнить Пьетро Бонавентури:

Вообще-то обычно между этими колоннами тупо вешали, но Пьетро все-таки был какой-никакой, но патриций, так что лично ему светило благородное отсечение головы.

Обвенчавшись где-то по дороге, Пьетро и Бьянка прибыли во Флоренцию, где любовная лодка быстро разбилась о быт: выяснилось, что ни мощных аристократических связей, ни наследственных дворцов у Пьетро нет, а есть только убогий домишко на площади Сан-Марко с престарелыми родителями, которые сами последний хрен без соли доедают.

Однако отступать было уже некуда. Шестьсот цехинов Бьянки молодожены быстро проели: после бегства из Венеции банк Сальвиати уволил Пьетро с волчьим билетом, а новую работу клерку с такой репутацией найти не удавалось (впрочем, Пьетро, кажется, не особо и старался). Тем не менее новоиспеченные супруги как-то жили и даже родили дочку Пеллегрину, названную в честь покойной матери Бьянки.

И тут красавице Бьянке выпал счастливый билет: она встретилась с самим соправителем  Флоренции (герцог Козимо был еще жив) Франческо Медичи. По одной из версий, эту встречу подстроила маркиза Мондрагоне, жена бывшего наставника Франческо, хорошо знакомая со свекровью Бьянки. По другой Бьянку с герцогом свел лично Пьетро (не без ведома самой Бьянки). В общем, Франческо увидел прекрасную венецианку – и погиб.

Бьянка, не будь дурой, немедленно воспользовалась ситуацией. Романтические чувства к Пьетро (если они и были) при виде нового перспективного папика тут же рассеялись как дым. Очарованный Франческо принялся хлопотать перед Венецианской республикой, чтобы тамошние власти простили беглецов, а чтобы объекту страсти было не скучно дожидаться окончания этих хлопот, презентовал Бьянке шикарный палаццо на виа Маджо, неподалеку от палаццо Питти, где проживал он сам.

Вот он, этот палаццо:

Пьетро, в свою очередь, тоже не остался без бонусов: Франческо пристроил его ко двору и дал должность во флорентийском правительстве с очень приличной зарплатой. На радостях Пьетро пустился во все тяжкие – шлялся по бабам, стал завсегдатаем самых престижных и дорогих кабаков и вообще всячески прожигал жизнь, тактично не мешая своей жене строить отношения с его светлостью герцогом Тосканским.

В итоге, когда невеста Франческо Иоанна Австрийская наконец-то прибыла во Флоренцию, она с огорчением обнаружила, что сердце и прочие органы ее суженого уже давно и прочно заняты. Иоанне вообще в жизни не очень-то везло: последний, пятнадцатый ребенок Фердинанда Габсбурга и Анны Ягеллонки (из чешско-венгерской ветви Ягеллонов), она осталась без матери в возрасте двух дней. В семнадцать лет ее просватали за Франческо – для Медичи это, конечно, был очень почетный марьяж, а вот для Габсбургов – не очень (Медичи ведь были герцогами без году неделя, а так-то купчишки купчишками, если смотреть с точки зрения самого аристократического рода Европы!). Но выбирать Иоанне не приходилось – папе Фердинанду были нужны связи с Флоренцией, поэтому девушка покорно отбыла выходить замуж за Франческо.

В честь этого бракосочетания старый Козимо I (на тот момент все еще живой) закатил роскошнейший праздник.  Устроительством торжеств лично занялся главный художественный лизоблюд Козимо – Джорджо Вазари, под чьим руководством в палаццо Веккьо и коридоре Вазари намалевали множество соответствующих случаю фресок. Вдобавок на площади Синьории открыли здоровенный фонтан с Нептуном работы Бартоломео Амманнати, по каковому поводу флорентийцы тут же сочинили стишок: «Ammannato, Ammannato, quanto marmo tu hai sciupato!» («Амманнато, Амманнато, сколько мрамора потратил!»).

Фонтан:

Несмотря на шикарные свадебные торжества, сопровождавшиеся народным ликованием (чему немало способствовала раздача бесплатной жратвы), вскоре Иоанна обнаружила, что на самом деле во Флоренции ее никто не любит. Народ смотрел на нее с подозрением из-за ее австрийского происхождения (флорентийцы вообще австрияков терпеть не могли), мужнины сиблинги вежливо игнорировали, а сам муж и вовсе относился как к пустому месту: нафига ему эта невзрачная тощая дщерь Габсбургов, если у него уже есть красавица Бьянка?

Впрочем, на наши деньги Бьянку тоже не факт, что сочли бы писаной красавицей: это была пухлая, краснощекая, рыжеволосая дама с фигурой, крайне далекой от современных канонов красоты. Кстати, заграничных современников герцогская любовница тоже в восторг не приводила – так, Монтень, побывав при флорентийском дворе, писал о Бьянке: «Она красива по меркам итальянцев, у нее веселое пухлое лицо и тучное телосложение». Впоследствии Бьянка еще сильнее разъелась на герцогских харчах, и тучное телосложение превратилось в откровенное ожирение – однако на чувства Франческо это никак не повлияло.

Бьянка в молодости (работы Алессандро Аллори):

Бьянка в зрелом возрасте (Шипьоне Пульцоне):

Еще в зрелом возрасте (мастерская Кристофано дель Альтиссимо):

Для сравнения - эрцгерцогиня Иоанна Австрийская в детстве (Джузеппе Арчимбольди):

Взрослая Иоанна (Алессандро Аллори):

Единственным, кто отнесся к Иоанне по-человечески, внезапно оказался старый герцог Козимо. То ли он лучше других помнил, насколько важен для Флоренции союз с Габсбургами, то ли просто проникся сочувствием к одинокой девочке – но, во всяком случае, он обходился с Иоанной уважительно, с удовольствием с ней беседовал и время от времени выдавал моральных люлей сыну, который в ином случае, кажется, вообще охотно бы забыл, что женат.

Не то чтобы Иоанна питала какие-то иллюзии по поводу любви августейших особ в браке – не так она была воспитана. Но все-таки законная герцогиня считала себя вправе ожидать от мужа хотя бы видимости уважения к себе, а не демонстративных нежничаний с любовницей при всем честном народе. Через год после свадьбы Франческо открыто представил Бьянку ко двору, а когда старый Козимо покинул Флоренцию со своей второй супругой Камиллой, молодой герцог вообще потерял берега. Габсбургская родня Иоанны регулярно высказывала ему свое гневное «фэ», но Франческо и ухом не вел. Единственным знаком внимания по отношению к жене были регулярные визиты герцога в супружескую спальню – в целях зачать наследника, но не более того.

С наследником, однако, дело не заладилось. Иоанна одну за другой родила шесть дочерей, из которых выжило только три – Элеонора (самая старшая), которую потом выдадут замуж за мантуанского герцога Гонзага, Анна (третья по старшинству), которая умрет в четырнадцатилетнем возрасте, и Мария (самая младшая), которая впоследствии станет женой Генриха IV и королевой Франции.

В общем, так они и жили: Франческо проводил время то у Бьянки, то в своей алхимической лаборатории (свое хобби он так и не разлюбил), а в промежутках между этими занятиями делал Иоанне детей. Наконец, на седьмом году сожительства Франческо с Бьянкой произошло знаменательное событие: Пьетро Бонавентури, законного мужа Бьянки, прирезали на мосту Санта-Тринита.

Сказать по правде, покойный нарывался на рожон уже давно. Беспорядочный промискуитет и пьянство в подозрительных компаниях вообще не способствуют долголетию, а уж во Флоренции шестнадцатого века так тем более. В довершении всего Пьетро от великого ума закрутил роман с молодой вдовой Кассандрой Бончани, происходившей из влиятельного рода Рицци. Рицци уже некоторое время намекали герцогу Франческо: мол, а не может ли ваша светлость как-нибудь ввести в рамочки мужа своей фаворитки, а то уж как-то совсем неприлично получается? Франческо просьбам родичей Кассандры не внял, однако, по слухам, намекнул, что не станет сильно сердиться, если в рамочки Пьетро введет кто-нибудь другой.

В конечном итоге темной ночью 1572 года, когда Пьетро возвращался домой от своей веселой вдовы, на него напали несколько неизвестных и без лишних церемоний отправили на тот свет. В ту же ночь еще несколько неизвестных ворвались в дом Кассандры и зарезали ее в ее собственной постели. Флорентийские власти потом долго и старательно искали убийц, но – какая неожиданность! – так и не нашли.

Таким образом, Бьянка из неверной супруги (пусть и при снисходительном муже, но все-таки неверной) превратилась в добропорядочную вдову. Франческо тоже с удовольствием стал бы вдовцом, но Иоанна Австрийская, несмотря на свое неважное здоровье и бесконечные беременности, совершенно не собиралась отбывать в мир иной. Франческо утешил свою возлюбленную обещанием, что как только он станет свободным, то тут же женится на ней, а пока что любовникам оставалось только терпеливо ожидать этого счастливого момента.

Бьянка, однако, не собиралась терять время попусту. Пускай Франческо все еще женат – но ведь наследников мужского пола у него нет! Хилая австриячка рожает одних девчонок, а вот она, Бьянка!.. Правда, с «а вот она» пока тоже ничего не получалось. Родив Пьетро Бонавентури дочку Пеллегрину, Бьянка больше не беременела, и это ее здорово огорчало. Когда ситуация, с ее точки зрения, стала совсем критической, она кинулась по врачам, алхимикам и астрологам – благо, представителей последних двух категорий при дворе Франческо было пруд пруди. Ради наибольшей лженаучной точности она даже написала письмо своему венецианскому родичу Андреа Каппелло с просьбой сообщить ей точную дату и время ее рождения – без даты судьбоносный гороскоп «рожу или не рожу» мог бы и не проканать.

Кстати, о венецианских родичах. Дипломатические усилия Франческо не пропали даром: уголовное преследование против Пьетро и Бьянки Светлейшая республика замяла, а родичи пусть и со скрипом, но все же выплатили Бьянке законное приданое (6 000 цехинов) и даже стали приглашать ее вернуться на родину.

На родину Бьянка, тем не менее, не торопилась. В дошедших до нашего времени письмах к уже упоминавшемуся «великолепнейшему синьору Андреа Каппелло, моему глубокоуважаемому кузену и почти брату» она постоянно выискивает себе отмазки – то, мол, траур по мужу еще не истек, то свекор затеял отобрать у нее опекунство над дочерью, то вообще недосуг, дела-дела, вздохнуть спокойно некогда, не то что переехать. Наконец, в одном из писем Бьянка откровенно пишет:

«Мое сердце было весьма огорчено разговором между благороднейшим отцом моим и Вашей Светлостью, из которого я заключаю, что он не расположен ко мне и что единственное его желание – забрать меня в Венецию, чтобы он мог похоронить меня в монастыре, куда я не собираюсь уходить, потому что знаю, что это будет погибелью души моей и тела, и я не желаю, как я уже ранее говорила Вашей Светлости, стать из госпожи рабыней; но если бы не это обстоятельство, о котором я неоднократно говорила Вашей Светлости, я бы бросила все, чтобы вернуться на свою родину к своим родственникам». (Christopher Hare, «The Most Illustrious Ladies of the Italian Renaissance»).

Как видим, насчет искренности отцовской любви к себе Бьянка иллюзий не питала. Конечно, с точки зрения сурового Бартоломмео Каппелло, дочь – признанная фаворитка великого герцога  Тосканы – это несколько лучше, чем дочь – супруга безродного флорентийского нищеброда, но ненамного. Так что вариант с заключением Бьянки в монастырь был вполне реален.

Однако оставим пока гордых венецианских патрициев и вернемся во Флоренцию. А по Флоренции в один прекрасный день 1576 года прокатилось сенсационное известие: Бьянка Каппелло наконец-то родила герцогу сына! Мальчика назвали дон Антонио де Медичи («дон» – испанский титул, который все мальчики семейства автоматически наследовали от Элеоноры Толедской – в данном случае, бабушки новорожденного). Франческо на радостях чуть с ума не сошел. Он признал ребенка, прикупил ему в Неаполитанском королевстве княжество Капистрано, и, таким образом, младенец уже с пеленок стал самым настоящим князем.

Народ, однако же, воспринял благую весть о рождении наследника с некоторым скептицизмом. Во-первых, Бьянку во Флоренции любили ничуть не больше, чем законную герцогиню Иоанну: если Иоанна – австрийка, то Бьянка – венецианка, а это едва ли не еще хуже. Во-вторых, сам герцог Франческо тоже популярностью не пользовался: государственный деятель из него оказался, мягко говоря, посредственный, характер у герцога тоже был говно говном сложный, так что радоваться распространению его генофонда у флорентийцев не было никакого резону.

Ну и в-третьих, по Флоренции тут же начали циркулировать слухи, что коварная венецианская женщина со сниженной социальной ответственностью просто-напросто обдурила герцога, подсунув ему заранее заготовленного чужого младенца. Поговаривали, что на вилле, где якобы рожала Бьянка, жили в состоянии полной боевой готовности три беременные женщины (естественно, тоже со сниженной социальной ответственностью): кто из детей родился первым – того герцогу и подсунули.

Конечно, на официальном уровне эти слухи опровергались. Яростнее всех их опровергал братец Франческо, кардинал Фердинандо – прямо с пеной у рта опровергал. Да вы что, орал Фердинандо (кстати, первый претендент на герцогский престол при условии отсутствия у Франческо наследников мужского пола), как вы вообще могли такое подумать?!! Оно, конечно, эти венецианские проститутки на все способны, да и подозрительно как-то, что годами не беременевшая баба (от распутства не беременевшая, от чего же еще) внезапно, прям как по заказу, рожает моему брату сына, но вы же не думаете, что брат – такой идиот? Правда, влюбленные мужики, как всем известно, те еще кретины, и обвести их вокруг пальца – легче легкого, но наш Франческо совсем-совсем не такой, мамой клянусь!

Однако влюбленному Франческо на весь этот черный пиар было наплевать: у него есть сын и наследник, и пофигу даже, что незаконнорожденный – в конце концов, половина Медичи незаконнорожденные, и ничего, все нормально. Бедная Иоанна со своими никому не нужными дочками окончательно отошла на двадцать второй план. Зато Бьянка решительно пришла к успеху. Даже ее надменный венецианский папаша – и тот решил официально помириться с блудной дочерью: все-таки, мать единственного герцогского сына, не хрен собачий.

Бьянка и ее (или не ее) сын Антонио:

В рамках примирения Бартоломмео Каппелло простер свою милость до того, что приехал к дочке в гости во Флоренцию, подкинув заодно на флорентийские хлеба своего сына Витторио. Бьянка приняла братца с распростертыми объятьями, а счастливый Франческо немедленно пристроил «шурина» ко двору. (Правда, года через три пришлось его вышибать со двора обратно, ибо Витторио слишком уж небережно обворовывал герцогскую казну, но это уже мелочи).

Между прочим, в том же году во Флоренции грянул еще один громкий скандал – на этот раз, разнообразия ради, не касающийся Франческо и Бьянки. Невестка Франческо, жена его младшего брата Пьетро, внезапно скончалась при подозрительных обстоятельствах. Невестку звали Элеонора (она же Леонора, она же, совсем уже на флорентийский лад, Дианора), и она приходилась племянницей покойной Элеоноре Толедской, а всем троим братцам Медичи соответственно – двоюродной сестрой.

Элеонора-Леонора-Дианора с детства воспитывалась при дворе своей тетушки, где ее все очень любили. Однако Элеоноре-старшей в недобрый час пришла в голову мысль выдать веселую красивую девочку замуж за своего Пьетро, который уже в юном возрасте выказывал все задатки агрессивного и неконтролируемого ебаната, так что хорошей жизни маленькой Дианоры (будем пока называть ее так, чтобы не путать с теткой) пришел конец.

Дианора Альварес де Толедо (мастерская Аллори):

Потом пришел конец и жизни вообще – 11 июля 1576 года Франческо получил от своего младшего братца, на тот момент отдыхавшего вместе с женой на вилле в Кафаджоло, записку следующего содержания:  «Вчера вечером в шесть часов несчастный случай произошел с моей женой, и она умерла. Поэтому, Ваше Высочество, будьте в мире и напишите мне, что я должен делать и должен ли я вернуться или нет».

Поскольку Пьетро был известен своей необузданной ревностью (в частности, к некоему Бернардино Антинори, усердно посвящавшему Дианоре-Леоноре любовные стишки), вопрос «кто убийца» перед современниками даже не стоял. Феррарский посол так и написал своему герцогу д`Эсте прямым текстом:

«Госпожа Леонора была задушена в ночь на вторник; протанцевав до двух часов и пройдя к кровати, она была удавлена сеньором Пьетро, накинувшим (собачий) ошейник на её горло, и после большой борьбы, в которой (она) пыталась спасти себя, наконец, выдохлась. И тот же самый сеньор Пьетро имеет признак (убийства) — два пальца на его руке, укушенные дамой. И если бы он не позвал на помощь двух бедолаг из Романьи, которые утверждают, что были вызваны туда именно для этой цели, он бы, возможно, оказался в худшем положении. Бедная донна, насколько мы можем понять, оказала очень сильное сопротивление, которое заметно по разворошенной кровати и по голосам, которые были слышны по всему дому. Как только она умерла, её тело поместили в гроб, заранее приготовленный, и было доставлено во Флоренцию приблизительно в шесть часов утра, под руководством тех, кто был на вилле, и в сопровождении восьми белых свечей, которые поддерживали шестеро братьев и четыре священника; она была похоронена так, как если бы была простолюдинкой». (Обе цитаты – по Gabrielle Langdon, «Medici Women: Portraits of Power, Love, and Betrayal in the Court of Duke Cosimo I», перевод не мой – из Вики).

Феррарский посол здесь, конечно, не то чтобы очевидец (он вообще-то и об отравлении Изабеллы Медичи пишет как о неоспоримом факте, хотя мы-то знаем…). Но беда в том, что испанские родичи Дианоры-Леоноры тоже были уверены, что молодые здоровые женщины просто так на ровном месте не мрут. Особенно если у них есть мужья – ревнивые ебанаты. Герцог Франческо поначалу попытался скормить испанскому двору версию, что покойная скончалась от сердечного приступа, но потом сдался и честно отписал Филиппу II:

«Хотя в письме я сообщил вам о несчастном случае с донной Леонорой, я должен тем не менее сказать Его Католическому Величеству, что брат наш Пьетро сам отнял у неё жизнь, поскольку она совершила измену через поведение, недостойное благородной дамы… Мы хотим, чтобы Его Величество знал правду… и в скором времени он отправит документы… из которых станет понятно, по каким причинам Пьетро действовал». (Цитата, опять же, по книжке Лэнгдон).

Приличия ради Франческо отослал Пьетро с глаз долой – с каким-то дипломатическим поручением в Испанию, где тот и болтался до конца жизни, плодя внебрачных детей и регулярно клянча у флорентийских родственников деньги на покрытие своих долгов. Более ничем интересным ебанат Пьетро в своей биографии не отличился, поэтому на этом мы с ним и попрощаемся и вернемся к семейной жизни Франческо.

Не успел маленькому бастарду Антонио исполниться год, как супруга его отца вдруг всех огорошила, родив Франческо законного сына – Филиппо. От хилой Иоанны, пачками рожавшей девочек, такого сюрприза никто не ожидал, и на радостях новоиспеченный папаша даже немного подзабил на свою драгоценную Бьянку и ее ребенка. Бьянка, правда, быстро вправила любовнику мозги, и вскоре все пошло по-прежнему: герцог снова начал пропадать то у любовницы, то в своей лаборатории, а бедная Иоанна тосковала в одиночестве в палаццо Питти, утешаясь мыслью, что свой династический долг она все-таки выполнила.

Маленький Филиппо (он же Филиппино) Медичи (неизвестный автор):

Вдохновленная таким репродуктивным успехом, Иоанна через несколько месяцев забеременела снова, но тут случилось несчастье: уже на позднем сроке она споткнулась на лестнице, упала, родила мертворожденного мальчика и скончалась сама. Франческо настолько не испытывал горя по этому поводу, что во время похоронной процессии при всем честном народе салютовал Бьянке, которая радостно лыбилась возлюбленному с балкона.

Флорентийцы, конечно, были глубоко возмущены. Пускай при жизни Иоанну в народе и не очень-то любили, но такое поведение свежеиспеченного вдовца и его любовницы уже ни в какие ворота не лезло. Естественно, сразу же поползли слухи, что покойная герцогиня упала с лестницы не сама по себе: либо ее столкнули (на выбор: Франческо, Бьянка или оба сразу), либо отравили/навели колдовскую порчу (опять-таки Франческо/Бьянка/оба сразу).

Однако Франческо на народное мнение было, как обычно, плевать. Не успели похоронить бедную  Иоанну, как Бьянка триумфально водворилась в герцогском дворце – формально в качестве воспитательницы дочерей Франческо. Светлейшая Венецианская республика, сразу сообразив, к чему дело идет, торжественно пожаловала ей официальный титул «дочери святого Марка» - традиционный венецианский лайфхак, позволявший жительницам немонархической Венеции выходить замуж за иностранных правителей так, чтобы со стороны это не казалось династическим мезальянсом (ну, не было в республике ни князей, ни герцогов, ни прочих «светлостей», а дож, как известно, должность выборная, так что никаких титулов а-ля «дочка дожа» не существовало в принципе).

Франческо, со своей стороны, не заставил себя долго ждать. Едва закончился полугодичный траур, как он торжественно женился на Бьянке законным браком, заодно короновав ее герцогской короной. Новоиспеченную великую герцогиню с мужем венчал ее «дядя» - патриарх Аквилейский, брат ее мачехи. Заодно, чтобы два раза не вставать, официально заключили помолвку дочери новобрачной, Пеллегрины Бонавентури, с графом Бентивольо – ну и еще папе и братцу Бьянки выдали орден Золотой Звезды.

В общем, родственники Бьянки были более чем довольны. Зато родственники Франческо, включая его брата-кардинала, исходили на говно, наблюдая триумф «венецианской шлюхи» и с горечью осознавая, что сделать уже ничего нельзя. Хотя братец-кардинал, похоже, был настроен не так пессимистично и не терял надежды на лучшее.

Довольно скоро надежды кардинала Фердинандо начали оправдываться: единственный совсем-совсем законный наследник Франческо, маленький Филиппино, скончался, прожив на белом свете всего пять лет. Как вы понимаете, общественное мнение тут же постановило, что ребенка отравили (Бьянка, конечно, кто же еще), но, скорее всего, это неправда: аутопсия, сделанная в 2004 году показала, что Филиппино страдал рахитом и гидроцефалией – пусть в легкой форме, но все-таки гидроцефалией. Так что вполне возможно, что Бьянка тут и ни при чем.

Франческо смерть законного сына сильно расстроила, однако у него еще оставался маленький дон Антонио (слухи о левом происхождении которого Франческо решительно отметал). Ну и естественно, любимая супруга, Бьянка, от которой герцог надеялся наплодить еще энное количество наследников.

Последующие два года герцогская парочка жила в свое удовольствие – закатывала празднества (на радость Бьянке) и грохала немеренные деньжищи на семейные хобби – астрологию и алхимические эксперименты. Кстати, последние принесли Франческо неожиданную славу: отвлекшись на время от поисков философского камня и прочей белиберды, он внезапно открыл рецепт так называемого «фарфора Медичи». Это был первый случай, когда европейцам удалось наладить производство фарфора самостоятельно, так что герцог мог поставить себе в карму плюсик.

Еще в копилку достижений Франческо можно внести учреждение Академии делла Круска (которая и поныне работает Розенталем официальным регулятором итальянского языка) и обустройство галереи Уффици – как мы знаем, здание Уффици было построено еще при Козимо I, но именно Франческо распорядился выселить из него бюрократические конторы и начать складывать туда семейные картины, статуи и прочие произведения искусства.

На этом, честно говоря, успехи герцогствования Франческо I и заканчиваются. Внешнюю политику он просрал: женитьба на Бьянке Каппелло полностью испоганила отношения с Габсбургами, так что по факту из всех союзников у Тосканского герцогства осталась только Светлейшая Венецианская Республика – а, как неоднократно показывала историческая практика, из Светлейшей такой союзник, что и никаких врагов не надо. С внутренней политикой тоже было все неважно: управленец из Франческо был как из говна пуля, так что экономика герцогства медленно, но верно сползала в анус Сатаны.

В общем, когда в 1578 году Франческо и Бьянка неожиданно скончались от лихорадки на своей вилле в Поджо-а-Кайяно, герцогские подданные не стали особо скорбеть. Куда интереснее было обсуждать версии, кто кого на этот раз отравил. По одной из версий (выглядящей наиболее убедительно и по сей день), герцогу и герцогине подсыпал яд кардинал Фердинандо. У этих подозрений имелись серьезные основания: во-первых, парочка заболела как раз после того, как с аппетитом отужинала вместе с ним на вилле, а во-вторых, именно Фердинандо был единственным по-настоящему легитимным наследником герцогской короны (наличие бастарда Антонио и такой мелочи, как кардинальский сан, не в счет).

Еще была версия, что колдунья-отравительница-шлюха Бьянка сама задумала отравить кардинала, но в самый ответственный момент перепутала яд и угостилась им вместе с супругом сама. Эта идея выглядела, конечно, романтично, но больно уж неправдоподобно, так что сторонников у нее было немного – в отличие от первого варианта.

Тем более что Фердинандо, как и следовало ожидать, немедленно получил из Рима разрешение снять с себя кардинальский сан (такие фокусы тогда были совершенно в порядке вещей) и провозгласил себя следующим великим герцогом Тосканы. Незаконнорожденного Антонио он оттер от трона нехитрым, но эффективным способом: просто-напросто официально озвучил старые слухи, что Антонио – не родной отпрыск Франческо, а сын служанки и неизвестного мужика, обманом подсунутый покойному герцогу «сквернейшей Бьянкой». А чтобы дело в глазах общественности не выглядело совсем уж паскудно, одиннадцатилетнему бастарду пожаловали пару вилл и милостиво дозволили проживать во Флоренции под покровительством герцогского двора. Впоследствии добрый дядя Фердинандо даже разрешил племянничку снова носить фамилию Медичи, но взамен заставил его вступить в Мальтийский орден и, соответственно, принять обет безбрачия («мальтийцы» ведь не только рыцари, но еще и монахи, а монашеские обеты – это вам не кардинальская шапка: хрен снимешь!).

Кстати, поскольку ДНК-анализ останков Антонио, насколько мне известно, никто никогда не проводил, вопрос «сын или не сын» по сей день остается открытым.

Зато анализ останков герцога Франческо и «сквернейшей Бьянки» проводили, причем не раз. Для этого, правда, пришлось сначала разыскать Бьянкино бренное тело – в свое время Фердинандо, организовавший похороны своего брата в капелле Медичи в Сан-Лоренцо, в ответ на вопрос, куда же девать труп покойной невестки, выразился экспрессивно, но несколько туманно: «Куда хотите, но среди нас эта … лежать не будет».

В общем, куда зарыли Бьянку – толком неизвестно. К счастью, ученым подфартило: европейская знать того времени имела привычку хоронить свои внутренние органы отдельно. Тело, значится, по традиции – в семейную усыпальницу, а сердце/печень/прочие внутренности на выбор – в какое-нибудь место, которое покойному было приятно при жизни. В итоге уже в начале XXI века нашлись документы, что внутренности Франческо и Бьянки должны быть похоронены в церкви святой Марии в крошечной деревушке Бонисталло, расположенной неподалеку от виллы Поджо-а-Кайяно. Историки совместно с судмедэкспертами ринулись туда их искать – и, что характерно, нашли: в глиняном горшке, захороненном под криптой, все честь по чести – внутренности мужчины и внутренности женщины. В 2007 году исследовательская группа из Флорентийского университета заявила, что мужское ДНК совпадает с ДНК Франческо и оба набора внутренностей – сюрприз-сюрприз! – содержат следы мышьяка. Причем в количествах, вполне достаточных для того, чтобы от этого мышьяка помереть. Такие же следы были обнаружены в костях Франческо, похороненных в Сан-Лоренцо.

Таким образом, версия о кардинале-отравителе стала казаться едва ли не единственно верной: в конце концов, кто как не Фердинандо был основным выгодоприобретателем от смерти брата и невестки? Правда, позднее появились контраргументы: группу, раскопавшую горшок в Бонисталло, упрекали в том, что она не пользовалась археологическими методами, следовательно, во время раскопок внутренности могли быть успешно загрязнены вообще чем угодно, а не только посторонним мышьяком. Что же касается костей Франческо из Сан-Лоренцо, то их за последние сто пятьдесят лет не перетряхивал только ленивый (ну, любят ученые ковыряться в останках Медичи), так что в смысле достоверности они тоже так себе материальчик.

Еще позже появились сообщения из университетов Пизы и Турина, что во время иммунологических исследований в пресловутых внутренностях из горшка обнаружили белок Plasmodium falciparum – возбудителя малярии, от которой, по официальной версии, парочка и скончалась. Но надо понимать, что это еще не последнее слово, сказанное наукой, так что срач дискуссия о причинах смерти Франческо и Бьянки продолжается и будет продолжаться.

Продолжение следует…

@темы: Медичи

---

"Фигаро. Да, только уж здесь нечем хвастаться. Прикидываться, что не знаешь того, что известно всем, и что тебе известно то, чего никто не знает; прикидываться, что слышишь то, что никому непонятно, и не прислушиваться к тому, что слышно всем; главное, прикидываться, что ты можешь превзойти самого себя; часто делать великую тайну из того, что никакой тайны не составляет; запираться у себя в кабинете только для того, чтобы очинить перья, и казаться глубокомысленным, когда в голове у тебя, что называется, ветер гуляет; худо ли, хорошо ли разыгрывать персону, плодить наушников и прикармливать изменников, растапливать сургучные печати, перехватывать письма и стараться важностью цели оправдать убожество средств. Вот вам и вся политика, не сойти мне с этого места".

Бомарше бессмертен, сука. :-)))

А вообще я целый вечер хожу и напеваю "Друг Жанно - за святость брака" на мотив из постановки с Мироновым (тот, что помесь "Маленькой ночной серенады" и увертюры "Пора по бабам")...  

---

@темы: Гендель, Handel

---

Мне тут народ из экспедиции подарочков этнических надарил.







Сумочка, кстати, оказалась еще и весьма приличных размеров: я с ней ездила в больницу, так в нее влезли ключи, телефон, бумажник, веер, сигареты и файлик с историей болезни (сложенный вдвое). С определенным напрягом, но все-таки влезла маленькая бутылка воды (файлику, правда, пришлось совсем туго; где заклятье Гачиллы Вука, когда оно так нужно?..

---

Офигенная аранжировка

Хоть инструмент расчехляй да учи, но мне такая беглость даже в лучшие годы и присниться-то не могла. :-)))

@темы: Vivaldi, Вивальди

---

Вести с полей: на выходных думала, дам дуба от кашля. На КТ односторонняя пневмония, но ПЦР на корону отрицательный. Чтобы не таскаться в амбулаторию (которая в соседнем доме, да :-))), мешаю прописанный коктейль из цефтриаксона с лидокаином и водичкой и вкалываю себе дважды в день внутризаднично. Температура рухнула с первой же дозы, чувствую себя живчиком, единственный пока наблюдаемый минус - чувствую, скоро я не смогу сесть. :-))

Тьфу-тьфу-тьфу, короче.

(А, ну и невозможность жить как нормальный человек под кондиционером в такую жару весьма печалит :-((( ).

---

Поход в океанариум двухнедельной давности:



С сожалением могу сказать, что локдаун таки долбанул по моему любимому океанариуму на Дарнице: раньше, помню, здесь была офигенная коллекция мурен, а сейчас только три-четыре вида. И скатов стало как-то заметно меньше. :-((( Но по нонешним временам, надо понимать, надо радоваться, что заведение вообще выжило (а ведь, наверное, могло бы и не).

А теперь - слайды.

А теперь - слайды.

Крылатка-зебра:



Она же и желтенькие рыбы-лисицы:



Фугу:



По-моему, тоже фугу (но это не точно):





Желтые мурены:





Голубые каранксы:



Пангасиус (так вот ты какой, дедушка Ленин) и скаты Моторо:



Ангел аннулярис:



Веганы Травоядные пираньи и красные попугаи:



Еще скаты - те, что рассекают в открытом бассейне:





Мутанты Замечательно красивые флюоресцентные рыбки-ГМО:



Тоже мутант. Флауэр хорн - искусственно выведенный гибрид каких-то видов южноамериканских цихлид. Имеет скверный характер (цитирую пояснительную табличку): "При манипуляциях в аквариуме могут напасть и чувствительно цапнуть. Но к хозяину они привыкают быстро, дают себя погладить и покормить".



Нильский крокодильчик. Как и положено крокодилу, непоколебимо изображает из себя неподвижное бревно:





Мои любимцы - дамские шляпы в горошек скаты Леопольди. У них, правда, был сонный час:



Снова пираньи - пираньи Наттерера. Не веганы. Жрут других рыб, креветок, увлекаются каннибализмом.



Подводный туннель с акулами и черепахами:





Большая Черепаха приветствует вас:













Рыба-корова, она же рыба-кузовок:



Леопардовая мурена (здоровенная тварь длиной, этак на глаз, метра полтора, мирно дремала за корягой):



Рыбка-клоун Пикассо и морские тараканы ей-богу, не упомню, кто такие (какие-то милые морские рачки):





Тоже тараканы рачки и всякие рыбки:





Совсем не помню, кто, поэтому без подписей:

---

Ботсад, сирень и все прочее

Мы не очень удачно выбрали день, потому как в воскресенье смотреть на сирень в ботсаду традиционно ломанулось пол-Киева. Но оно того, как всегда, стоило: двадцать три вида сирени из двадцати восьми существующих, стопиццот сортов, сирень белая, сирень розовая, сирень желтая, сирень малиновая - все, что душе угодно.

Сирень:





























Не сирень:
























Селезень с уточкой. У уточки маскировка уровня "бог": я снимала селезня с черт знает какого расстояния и только дома на мониторе разглядела, что рядом с ним еще и уточка.



Выдубицкий монастырь:

---

Разблокировано достижение "Протащись 1600 км с запада на восток на самом фиговом поезде страны". Ладно, мы читеры, мы на денек высаживались в Киеве, чтобы не дать дуба посередине маршрута.

Буду теперь до вторника лежать бревном, потом поеду назад в Киев. Сил возиться с фотографиями нет, но мукачевских гусей все-таки покажу: уж больно гуси хорошие. Святой патрон Мукачево - Мартин Турский, поэтому гуси в городе просто мастхэв. (Говорят, на Мартинов день здесь вообще сплошные гусиные празднества, но для Мартинова дня сейчас не сезон). 

Гусь-фотограф возле ратуши:





Гусь-турист:







По-моему, он ирландец. Во всяком случае, у него на рюкзачке трилистник.



Есть еще гусь-пивовар, но мы до него не дошли. А вообще, по задумке местных властей, всего в городе должны поставить одиннадцать бронзовых гусей (не спрашивайте, почему не дюжину - не знаю). Так что еще восемь на очереди.

@темы: Закарпатье

---

Традиционное: если ты и твое войско здоровы, то хорошо!

Тиб. Кл. Нарцисса и М. Ант. Палланта из-за морового поветрия не пускают в Константинополь, поэтому вышеозначенные Тиб. Кл. и М. Ант. испросили у императора очередной кусок ежегодного отпуска и едут в каструм Унг. Будут лазить по Карпатским горам и есть вкусные варварские блюда. 

(Марк Антоний ухитрился сделать себе по случаю волшебную вакцинацию и теперь рискует засветить при пересечении лимеса положительный ПЦР. Пришлось экстренно менять планы).

Всем счастливых майских календ!

---

Во время вчерашних нетрезвых посиделок где-то в разговоре промелькнуло слово "тонзура". Через два часа, когда я уже улеглась спать, в голове у меня какого-то дьявола начал вертеться стишок про Генриха III из "Графини де Монсоро":

Из трех корон ты сдуру
Лишился уже одной, 
Час близок: лишишься второй,
Вместо третьей получишь тонзуру.

Стишок этот я помню с детства - но впервые за лет этак тридцать вдруг задалась вопросом: а почему корон, собственно, ТРИ? Первая, понятно, польская: Генрих прокоролевствовал в Речи Посполитой аж целый год и сбежал оттуда, когда помер Карл IX и освободилась вторая корона - французская. Мать вашу, думаю, а какая же тогда ТРЕТЬЯ? Положим, императором Священной Римской империи Генрих никогда не был и даже не номинировался, а больше левых корон поблизости вроде как не наблюдалось и наблюдаться не могло...

Полезла спросонья гуглить - ни черта не нагуглила. Заснула разочарованная и злая как сволочь. И только утром догадалась заглянуть во французскую википедию.

Оказывается: у Генриха была личная эмблема - три короны. Первые две - это, соответственно, польская и французская, а под третьей была надпись "Manet ultima cælo" ("Последняя ожидает на небесах"). В общем, все в порядке: это виртуальная корона. Райский венец, если по-простому. :-)))

---

@темы: имена

---

Экая прелесть

На правах рекламы Объявление на подъезде дома моей подруги:



А я-то думала, такие штуки давно уже не в тренде... :-)))

---

Какая прелесть, блин. На дайри не работает ровным счетом ни хрена, зато последние два дня от спамеров в комментах спасу нет. С самой разнообразной поебенью. 

Я бы запретила комменты незарегам, но учитывая, что здесь глючит все, что только может глючить, я просто боюсь трогать этот карточный домик. Все чаще приходит в голову соблазнительная мысль свалить отсюда к чертовой матери.

---

Увидела у  Sectumsempra. игрушку с MyHeritage и тоже пошла играться. Оживила Генделя.

"Классический" портрет:



Оживляж:



Парик "плывет", ну да черт с ним.

Еще варианты:

Скульптурный. Правда, в оживляжном варианте Гендель че-то нехарактерно подобрел (учитывая, что в мраморе у него выражение лица "дайте мне кирпич, я ему втащу"). И глаз подбитый.





Портрет в берете:

---

Поделки

Из накопившегося за последние два месяца. (Поскольку на работе у меня много времени, когда должна быть занята только голова, а не руки, вот я руки и занимала в свое удовольствие).

Точечная и неточечная роспись: шкатулка. В моем любимом магазинчике продаются отличные сосновые шкатулки, расписывай - не хочу.





А это мне подруга когда-то презентовала разборной картонный комодик из серии "сложи сам" (из "Икеи" или хрен его знает откуда). Комодик тоже в дело пошел.







Свечка. Тоже триста лет стояла на полке неприкаянная, потом в расписанном виде ушла на подарок на какой-то из зимних праздников.





Всякая посуда:





Бывшая банка из-под каких-то невнятных солений, черт их знает, откуда они в доме берутся, я это все не ем. Теперь здесь живет чай.



Тоже банка - обклеенная из термопистолета макаронами:



Потом я ее покрасила:





Подсвечничек из банки из-под кетчупа и гороха:



На предварительной стадии выглядел вот так:



Первоначально я планировала его под обычную свечу, но оказалось, что свеча расплавляет к чертовой матери термоклей (надо же, а я думала, эта несчастная свечка такого нагрева не даст...). Пришлось пойти в фикспрайс, купить там за три копейки адское светящееся сердце-валентинку и выковырять оттуда лампочку. Лампочка оказалась красной, так что подсвечник во включенном виде выглядит инфернальненько:



Еще подсвечники - из консервной банки и из водочной стопки:









Банка и стопки (стопок было две) уплыли к приятелю-ролевику. Будет ими теперь пиры в полевых условиях освещать.

Пластиковая бутылка, облепленная холодным фарфором. Тоже уедет к кому-нибудь на подарок (а может, и себе оставлю: жидкость в ней хранить можно, внутри-то она по-прежнему пластиковая):





Ну и по мелочам. Бочоночки: левый - бывшая пластиковая банка из-под краски, обмазанная для фактуры шпаклевкой, правый - пластиковая же банка из-под мака, обклеенная половинками прищепок (эта мне под большую солонку пойдет).



Консервная банка, обклеенная спичками, и бывший картонный стаканчик, обмазанный на скорую руку остатками шпаклевки (от бочонка осталась, да). Кстати, картон после шпаклевки, покраски и трех слоев лака оказался крепок, как гранит. Подумываю бросить его в воду и посмотреть, сколько продержится.

---

С днем рождения, Георг Георгович!

Ну ладно, двадцать третье - это по старому стилю, но все равно с днем рождения. :-)))

@темы: Гендель, Handel, Dettingen Te Deum (HWV 283), Dettingen Te Deum

---

Рут Гудман. "Искусство провокации. Как толкали на преступления, пьянствовали и оправдывали разврат в Британии эпохи Возрождения"

"Большинство нецензурных слов имели строгое половое разделение: одни предназначались только для женщин, другие – только для мужчин. Например, только мужчину можно было назвать «knave» («подлец»). Не думайте, однако, что это легкое оскорбление, от которого можно спокойно отмахнуться, потому что им уже почти не пользуются. Когда-то это было совершенно обычное слово, означавшее человека низкого («подлого») происхождения, но значения слов меняются, и акценты сместились уже тогда, когда на троне обосновалась династия Тюдоров. «Подлец» стал человеком не просто низкого происхождения, но еще и некультурным и невоспитанным. <...> В правление Генриха VIII слово еще считалось относительно вежливым и описывало человека, который одновременно плохо воспитан и склонен ко лжи. Но вот под конец правления Елизаветы I «подлец» уже превратился в грязь под ногами, в мерзавца, которому не место в компании порядочных людей, и это слово полностью исчезло из детских книг. «Подлец» превратился из простого обозначения общественного положения в оскорбление, причем такое, которое со временем становилось лишь болезненнее.

Отчасти слово «knave» оказалось таким эффективным, потому что ставило под сомнение общественное положение человека. Титулы были очень важны для самоуважения людей эпохи Возрождения. <...> Отрицание или очернение чьего-либо титула било в самое сердце. Внутри своего общественного слоя каждый человек надеялся, что по мере того, как он превращается из ребенка во взрослого, а потом – в патриарха семьи, его будут награждать все более уважительными титулами, каждый из которых несет с собой дополнительную ответственность и улучшение общественного положения. Даже самый бедный крестьянин надеялся, что после женитьбы получит титул «goodman» («добрый человек»), а не останется известен всем только по имени. Многие взрослые мужчины считали, что достойны эпитета «мастер», потому что нанимают слуг или подмастерьев. Тем не менее слово «подлец» под конец XVI века стало оскорбительным даже для доброго человека Картера, который служил батраком у местных фермеров. В ту эпоху, назвав Картера подлецом, вы подразумевали, что он не справляется со взрослыми обязанностями, совершенно безответственный и недостойный доверия человек. Общественное уважение было наградой, сопровождающей определенные титулы; неправильный титул считался болезненным и оскорбительным.

Как мы все знаем, единственным односложным словом в гневе обойтись довольно трудно – к нему нужно присоединить что-нибудь еще. В результате «knave» часто употреблялся вместе с каким-нибудь другим термином. «Подлец» ставил под сомнение общественное положение, а зависимые слова подрывали самоуважение мужчины как опоры общества. Вы могли крикнуть «filthy knave» («вонючий подлец»), «lying knave» («лживый подлец»), «canting knave» («болтливый подлец» – о тех, кто очень любит разглагольствовать о вещах, в которых вообще не разбирается) или – это одно из моих любимых оскорблений – «polled knave» («polled» означает «кастрированный»). Все эти слова подрывали общепринятый образ мужчины как олицетворения семейной власти и авторитета. Мужчина, который не содержал себя в чистоте, не говорил правды, не мог держать язык за зубами и не мог стать отцом, явно не мог и исполнять обязанности главы семьи. Вместе со словом «подлец» эти термины ниспровергали мужчину с позиции респектабельного взрослого со стабильным общественным положением до куда более низкого статуса – безответственного, беспомощного ребенка. Джон Баркер, выйдя из себя в 1602 году, совместил сразу несколько терминов. В ответ на «некоторые речи» викария, преподобного Фостера, Джон «в гневной, драчливой, склочной и ворчливой манере» назвал его «подлецом, негодным подлецом, презренным негодным подлецом» («a knave, a rascal knave, a scurvy rascal knave»). Несколько соседей пытались вмешаться и успокоить спорящих. Подобные слова часто служили прелюдией для драки.

Менее популярным оскорблением было «varlet» («мошенник»). Происхождение его было похожим – первоначально оно означало человека низкого происхождения, – но такой же поражающей силы, как «knave», слово не имело и несло в себе меньше обертонов нечестности. «Sirra» и «saucy fellow» («нахал») тоже были более мягкими по тону ругательствами, чем «подлец», а «Jack» («мужлан») стояло где-то в середине линейки презрительных терминов вместе с «rogue» («разбойник»). Все эти слова говорили о том, что человек ничего не стоит, но оттенки были слегка разными. «Sirra» – раболепный и услужливый, «saucy fellow» – дерзкий и не умеющий держать язык за зубами, «Jack» ведет себя как бандит, а «rogue» – откровенный преступник.

Словосочетания и сложные слова опять-таки делали оскорбление еще эффективнее. Назовите кого-нибудь «Jacksauce», и все сразу представят себе бесполезного, сварливого задиру, который очень любит громко и бессмысленно хвастаться, а нередко применяемое слово «jackanapes» связывало «мужлана» с обезьяной – получалось, что оскорбленный вообще не человек, а лишь его жалкое подобие и совершенно не умеет контролировать себя. «Wastrel» («мот») – это более простой термин, который не имеет никаких сложных подтекстов и просто описывает человека, который ни на что не пригоден и лишь зря занимает место («waste of space»).

Еще одно свойство характера, дающее богатую пищу для оскорблений, – глупость. Мужчину можно было назвать «fool» («дурак»), «gul» (наиболее близкий аналог – «лох»), «clowne» («клоун»), «blockhouse», «loggerhead» («дурья башка»), «ninny-hammer» («болван») или «ass» («осел»). Самым язвительным из всех этих слов было «дурак». Как и «подлец», это слово звучит довольно мягко для современных ушей, но не давайте себя усыпить ложному чувству безопасности: «дурак» – это не просто легкая отмазка. Нынешняя мягкость слова, скорее всего, обеспечена, как и у «подлеца», избыточным использованием, из-за которого оно постепенно перестало шокировать.

За свою жизнь я видела, как многие слова теряют свою прежнюю оскорбительность. Слово «tart» («шлюха», буквально «женщина с пониженной сексуальной моралью») в семидесятых звучало очень неприятно, а «fuck» вообще практически никто не говорил. Сейчас же мы живем в мире, в котором «tart» – почти хорошее слово, а «fuck» звучит везде и, если честно, вообще не шокирует. Скользкие штучки эти слова.

Слово «knave», судя по всему, наиболее оскорбительно звучало в 1590-х годах, но еще в 1620–30-х было довольно обидным и начало выходить из употребления лишь после 1650-го. «Fool» же оставалось вирулентным дольше, и даже в 1650-х после таких обзывательств вполне могла начаться серьезная драка. Мужчину это слово оскорбляло, потому что подрывало его мужественность. Женщины должны были быть глупыми, нуждаться в руководстве и сдерживающей руке отцов и мужей; мужчины же считались более спокойными, уравновешенными и намного более интеллектуальными. Мужчин назначил главными сам Господь Бог, и это естественный порядок вещей. Даже сами их тела он создал с учетом этой теории: у мужчин баланс четырех «влаг» в организме смещен к крови, в отличие от женщин, у которых доминирующей влагой является флегма. Сотворенный богом половой диморфизм даровал мужчинам стойкость ума и силу тела. Мальчику можно быть дурачком в молодости, когда он еще только познает мир – и, да, согласно медицинскому консенсусу того времени, у ребенка в теле было еще не так много крови, как у взрослого, – но в зрелом возрасте у него должны развиться мудрость и здравоумие. Назвать мужчину дураком – значит сказать, что он не настоящий мужчина; вы ставили под сомнение его способность быть главой семьи и одновременно намекали, что он женоподобен.

<...> «Prattling fool» («болтливый дурак») адресовалось уже человеку, который любил хвастливые, самовлюбленные, полные фактических ошибок и часто невыносимо скучные речи – например такому, кто объявлял себя моральным авторитетом и брался поучать вас, как себя вести. Отличной целью для «болтливого дурака» являлся, например, какой-нибудь пуританин.

«Blockhead», «loggerhead» и «ninny-hammer» были выражениями слишком цветастыми для повседневного использования. Такие эпитеты скорее пригодны для перемывания кому-нибудь косточек в разговоре с друзьями в пивнушке, а не для выкрикивания на улице. То же самое верно и для «gul» – это слово означало человека легковерного, наивного и доверчивого. Но вот «клоун» и «осел» – отличные варианты для громкого крика.

Фраза «you are an ass» («ты осел») звучала во множестве судебных разбирательств и на сцене; самый знаменитый пример – это, конечно, «Сон в летнюю ночь», где ткача Основу (Боттома) превращают в осла с помощью волшебства. Впрочем, моя любимая сцена с «ослом» – из «Много шума из ничего», где Кизил (Догберри), местный пристав, который явно не очень дружит с головой и устраивает из всего происходящего невероятный хаос, весьма обижается на эту фразу и даже хочет обратиться в суд: «Ах, будь здесь протоколист, чтобы записать, что я осел! Но, господа, помните, что я осел; и, хоть это и не записали, не забывайте, что я осел». Кизил негодует еще и потому, что его обозвали ослом не просто так, а при исполнении служебных обязанностей; он имел небольшую власть и считал, что эта власть дает ему право рассчитывать на уважение даже со стороны человека более высокого положения, чем он сам. В конце концов, в книгах о поведении тех времен все говорилось довольно четко: «Те, кто обладает достоинством или чином, во всех местах имеют преимущество» («О поведении юношей», перевод Френсиса Хокинса, 1646); если человек не принадлежал к привилегированному сословию и, соответственно, не мог рассчитывать на автоматическое уважение по праву рождения, то он всячески цеплялся за честь, которую гарантировала ему даже не очень высокая должность. Как показывают нам настоящие судебные дела, за фразу «ты осел» вполне можно было на самом деле подать в суд. Возмущение Кизила, несомненно, разделяли многие мужчины из аудитории, в то же время смеясь над ним за некомпетентность и претенциозность.

Итак, заявив, что ваши враги подлецы («knaves») и глупцы («fools»), можно перейти и к более специфическим нападкам. Что неудивительно, популярными эпитетами были «thief» («вор») и «liar» («лжец»). Эти слова опять-таки били по общественному положению мужчины, его благонадежности и правдивости, но при этом привлекали внимание к более конкретным недостаткам. Вместе с такими терминами, как «drunkard» («пьяница») и «braggart» («хвастун»), они использовались для индивидуализированных нападок – и вполне возможно, такой детальный подход мог лучше убедить слушателей в том, что ваша личностная оценка верна (даже если на самом деле это не так). «Вор» и «лжец» – это самые сильные из слов этой группы. В воровстве чаще обвиняли людей, расположенных ближе ко дну общественной иерархии. Считалось, что те, у кого финансовых ресурсов меньше всего, с большей вероятностью обратятся к воровству. Но вместе с тем именно беднякам сильнее всего вредил ярлык «вора», ибо им приходилось рассчитывать в первую очередь на помощь и доброжелательность соседей. Если у вас репутация вора, вам вполне могут отказать в милостыне в трудный час или не взять на работу.

Термин «лжец» бил по более высоким социальным группам. Назовите купца вором, и он просто отмахнется: зачем ему нужно в открытую что-то воровать? Но если вы назовете его лжецом, то сразу поставите под сомнение все его сделки. Убедите общество, что словам человека нельзя доверять, и вскоре он потерпит финансовый крах. Для джентльмена «лжец» было наихудшим оскорблением из всех и почти всегда служило поводом для дуэли. Честность служила основой для любой претензии на власть, основанной на естественном «достоинстве». <...>

«Stinkard» («вонючка») было отличным словом, указывающим, что кто-то не следит за личной гигиеной. Еще можно было обвинить этого человека в том, что по нему бегают вши. Слово «lousy» («вшивый») опять-таки сильно смягчилось за столетия, превратившись из буквального описания в более общий термин, означающий по-русски что-то вроде «паршивый» или «дрянной». Но если ваши слушатели воспринимают слово «вшивый» в прямом смысле (например, если они – из Англии времен королевы Елизаветы I), то они сочтут его очень обидным – особенно если вы дадите четко понять, что имеете в виду лобковых вшей, а не «просто» вшей, живущих на теле. Гемфри Ричардсону в 1610 году явно не очень понравилось, когда его назвали «lousy knave, nitty britch knave, and scurvy nitty britch knave» («вшивый подлец, подлец со вшивыми штанами, негодный подлец со вшивыми штанами»)".

"Женские" оскорбления:

"Оскорбления, нацеленные на женщин, почти всегда были связаны с сексом. Обвинять женщину в том, что она ничего не стоит, было бессмысленно – женщины и изначально особенно много не стоили. Да, можно было обозвать женщину «beggarly» («нищенкой») или «tinkerly» (живущей как бродячий лудильщик, у которого нет ни крыши над головой, ни особых денег), но сами по себе обвинения в недостойности ранили женщин не так сильно, как мужчин. Женщины и без того практически всю жизнь находились в подчиненном мужчинам положении. <...> Добиться чего-то обвинениями в глупости тоже было трудно: глупость, согласно взглядам эпохи Возрождения, была одним из главных определяющих качеств женщины. В общем, любая женщина обрадовалась бы, если бы ее назвали мудрой и трезвомыслящей женой, но куда привычнее ей было слышать в свой адрес «слабая» и «глупая».

Если вы действительно хотели задеть чувства женщины, то нужно было возвести поклеп на ее половую жизнь. В частности, ее можно обвинить в проституции: количество распространенных слов, обозначающих «коммерческую сексуальную работницу», просто потрясает. Самое популярное из них – простое «whore» («шлюха»), которое и до сих пор часто выкрикивают на улице возле ночных клубов; даже в городском шуме оно вполне разборчиво. Вы, может быть, и не расслышите остальную часть гневной фразы, но вот слово «whore» можно разобрать на довольно большом расстоянии. Это очень мерзкое слово, которое могло нести самые ужасные последствия для жертвы. Произнести его легко, опровергнуть – очень тяжело, а удар оно наносит в самое уязвимое место самоуважения и общественного положения женщины. <...>

Кроме того, половая распущенность считалась своеобразными воротами в мир порока. Когда женщина совершала какой-то иной грех, обычно считалось, что всему виной незаконный секс. Убейте мужа или детей, и все сразу начнут искать у вас любовника. Назвать женщину шлюхой – значит бросить тень на всю ее жизнь. Никто не уважал шлюх: друзья и соседи начинали избегать компании такой женщины, мужья и отцы имели полное право прогнать нецеломудренную женщину из дома. Но, с другой стороны, сила этого обвинения заставляла применять его с большой осторожностью. Открыто обвиняя женщину в проституции, вы рисковали получить судебный иск за диффамацию, а также вызвать гнев окружающих. Церковные суды были буквально завалены такими исками: женщины и их мужья тратили немалые средства, чтобы публично, в судебном порядке опровергнуть обвинения и потребовать публичного покаяния и извинений от тех, кто произнес это слово.

Тем не менее в горячке спора это был замечательный способ ранить врага; очень немногие могли от такого просто отмахнуться или проигнорировать. Кроме того, было немало альтернативных терминов и вариаций на тему. «Harlot» и «quean» были популярными вариантами «шлюхи» и означали практически одно и то же, и выбор между этими тремя словами обусловливался скорее местным диалектом, чем какими-либо другими соображениями. Все эти слова обозначали непристойное сексуальное поведение в целом, не ограничиваясь только платными секс-услугами. Этими терминами обычно описывали адюльтер. Самым «плебейским» словом из трех, судя по всему, было «quean», потому что оно практически не встречается вне контекста передаваемой речи. Когда проповедники или судьи писали на эту тему, они обычно использовали «harlot» или (реже) «whore». Но вот в докладах о том, что кричали люди на улицах, очень часто встречается именно «quean».

А вот слова «gill», «drab» или «trull» обозначали уже откровенную проститутку. «Jade» формально означало дешевую лошадь для найма, но легко понять, как и это слово превратилось в оскорбление, учитывая, что на этих «дешевках» катались. «Punk» тоже было термином для проститутки, но тут дополнительно подразумевалось, что эта недостойная женщина еще и ворует кошельки клиентов. Более того, это слово постепенно изменило пол: в 1660-х годах «панками» начали называть мужчин-проституток. Да, слово «панк» за века оказалось весьма неразборчивым в своих значениях! Чуть менее язвительные термины для обозначения проститутки – «slut», «strumpet», «flap», «draggletail», «waggletail» («вертихвостка»), «flirt» или «bitch» («сука»). Они обычно означали «непостоянную» проститутку, которая лишь изредка продавала секс за деньги или услуги.

Наибольший вес слову придавал правильный его выбор в зависимости от ситуации. Самые болезненные оскорбления несли в себе намек на правдоподобие, и в этом одна из причин, почему более обобщенное «шлюха» задевало сильнее, чем более конкретное «проститутка». Назовите респектабельную с виду домохозяйку «проституткой», и этому поверят немногие, так что они с мужем просто отмахнутся от вас, но вот если вы назовете ее «шлюхой», то сердце начнет грызть червячок сомнений. Никто не смог бы поддерживать даже видимость респектабельности, регулярно принимая дома клиентов, – их приход и уход был бы слишком очевиден, – но вот какой-нибудь двусмысленный момент при встрече с другом было легче скрыть и, соответственно, труднее опровергнуть. Если вы назовете женщину «strumpet» или «waggletail», то вас вряд ли так же активно заставят доказывать свое утверждение, как если бы вы назвали ее «whore»; эти термины, конечно, подразумевают секс за деньги, но еще они могут означать и простую склонность к принятию услуг. «Вертихвосткой» чаще называли женщину, которая стремилась получить общественно неприемлемое мужское внимание, а не получала его. Если кто-то требовал от вас доказать обвинения в проституции, вам не обязательно было в ответ называть имена потенциальных партнеров.

Если вы хотите сделать ругательство многоэтажным, добавив еще пару слов, у вас были на выбор три основные темы: личная гигиена, венерические заболевания и зоофилия. Женщину можно было назвать «вшивой» с таким же успехом, как и мужчину; более того, обозвав кого-нибудь «вшивой шлюхой», вы сразу, по сути, говорили, что у нее лобковые вши, и уже не обязательно было упоминать еще и предметы одежды.

Старое доброе «dirty» («грязный») иногда встречается в таких ситуациях, но для оскорбления обычно применяли другой синоним – «filthy» («грязный, нечистый»). Здесь опять-таки можно предположить, что «filthy» отдавали предпочтение в первую очередь из-за его произношения. Скажите сначала «dirty whore», а потом «filthy whore»; думаю, вы согласитесь, что «filthy» звучит более ругательно. Вы просто получаете больше удовольствия, произнося это слово. Ректор из Роута, графство Йоркшир, выпустил по Анне Гриффит целый залп: «scurvy scabbed lousy filthy whore» («негодная, покрытая струпьями, вшивая грязная шлюха»).

«Slut» и «sluttish» («неряха», «неряшливая») тоже употреблялись в этом контексте в качестве альтернативы «slovenly» («неопрятная»). Слово «slut» тогда могло означать и сейчас как «женщину с пониженной сексуальной моралью», так и «женщину, которая не следит за порядком в доме». В теории вы даже могли обозвать кого-то «slutty slut», использовав оба смысла слова.

Заболевания, передаваемые половым путем, служили плодородной почвой для особенно злобных оскорблений. Эффективного лечения этих болезней не существовало, а прогноз для больных был крайне неблагоприятным: годы отвратительных симптомов, в том числе нередко сумасшествия, и в конце концов – смерть. Медицина того времени еще не разделяла разные инфекционные заболевания, загоняя их под одно общее название «pox» («сыпь»), говорившее о присутствии гнойников; окончательно терминология запутывалась тем, что под «сыпью» также понимались оспа (smallpox) и ветрянка (chickenpox).

Некоторые симптомы, впрочем, в глазах общества считались неопровержимыми доказательствами венерического заболевания. Одним из симптомов, что неудивительно, считалась сыпь, язвы и гнойники в области гениталий (для описания состояния часто применялся термин «burnt» – «обожженный»), другим – отсутствие лобковых волос. Никто в Великобритании времен эпохи Возрождения не решился бы на голливудскую восковую эпиляцию: если у вас в промежности нет волос, значит, вы больны. Пышные лобковые волосы служили гарантией сексуальной чистоты и здоровья.

В основу оскорблений ложились именно эти два главных симптома ЗППП. «Pocky whore» («гнойная шлюха») и «burnt-arsed whore» («шлюха с горелой жопой») были весьма грубыми и действенными ругательствами. «She has no thatch on her house» («У нее крыша не крыта соломой») – более осторожное выражение, но означало оно то же самое. Самого по себе слова «шлюха» было достаточно для женщины, уличенной во внебрачных отношениях, но вот «шлюха с горелой жопой» – это уже неисправимая, падшая женщина, которая спит с разными неприятными личностями и распространяет вокруг себя смерть и отчаяние. Фейт Вильсон из Бери-Сент-Эдмундс в 1619 году высказалась особенно жестко: «Pull up your muffler higher and hide your pocky face, and go home and scrape your mangy arse» («Натяни муфту повыше и спрячь оспины на лице, а потом иди домой и скобли свою шелудивую жопу»).

Сравнение женщин с разными животными вдохновляло на творчество в области оскорблений, особенно если вы не ограничивались «bitch» («сукой») или «salted bitch» («просоленной сукой»). <...> «Просоленная сука» – это сука во время течки, вдвойне оскорбительная для женщины фраза, ибо вызывает в голове образ пыхтящего, возбужденного существа, которое носится по улицам без всякого самоконтроля или самоуважения. Несдержанные сексуальные аппетиты прятались в подтексте многих «звериных» оскорблений. «She had more bulls following her than her cows had» («За ней ходит больше быков, чем за ее коровами») – один из жестоких комментариев на эту тему; вариантов было немало, причем фигурировали в них не только быки, но и петухи. «Dung bellied drunken sow» («Пьяная свинья с брюхом в навозе») – довольно необычное анималистическое оскорбление, в котором отсутствуют какие-либо прямые сексуальные отсылки, но образ жирной пьяной свиньи, ворочающейся в собственных нечистотах, явно не лестен и сам по себе.

Сексуальные оскорбления можно было адресовать и мужчинам, но с несколько другого ракурса. Мужчину можно было оскорбить, говоря о распущенности не его собственной, а его супруги. Мужчина не должен был быть волокитой – хорошие мужчины столь же целомудренны, как и хорошие женщины, – но репутация мужчины намного меньше страдала от обвинений во внебрачном сексе, чем репутация женщины. В языке оскорблений явно заметна нехватка слов, описывающих мужскую сексуальную несдержанность, зато присутствуют слова, описывающие мужчин, чьи женщины ходят налево: «cuckold» («рогоносец») и «wittol». Рогоносец слаб и сексуально неполноценен, лишь бледная тень настоящего мужчины. Жена изменяет ему, потому что он не может ни удовлетворить ее, ни проявить полноту своей мужской власти. Любой, кто называл женщину шлюхой, автоматически называл ее мужа рогоносцем, даже если и не говорил об этом вслух. Верно, конечно, было и обратное: «thy husband’s a cuckold» («твой муж – рогоносец») служило еще одним вариантом «шлюхи»".