Итак, Медичи умер – да здравствует Медичи! Старый Козимо не зря полжизни впахивал над укреплением своего статуса некоронованного короля Флоренции – когда он умер, никто как-то и не удивился, что «должность» главного босса автоматически перешла к его старшему сыну, 48-летнему Пьеро.
Правда, далеко не все от этого были в восторге. В общем-то, даже старые соратники Козимо восприняли такой расклад без особого энтузиазма: вся Флоренция прекрасно знала, что Пьеро тяжело болен. Подагра, это наследственное проклятие Медичи, превратила его в инвалида, который и с постели-то не всегда мог встать без посторонней помощи. Впрочем, в прежние годы, когда здоровье еще позволяло, Пьеро все-таки успел пройти стандартный курс молодого флорентийского
Не то, чтобы это было прямо аховым достижением – гонфалоньеров, как мы уже знаем, избирали всего на два месяца, так что почти каждый влиятельный флорентиец успевал за свою жизнь погонфалоньерствовать два-три раза, - но факт остается фактом: в политике Пьеро был ну никак не ньюфаг. Однако в последние два года здоровье у него стало совсем ни к черту – Пьеро практически отошел от дел и тихо жил в тени отца, даже банковскими делами не занимался. Поэтому Козимо, как уже говорилось, пришлось перенести свои надежды на младшего сына, Джованни, который казался куда как здоровее.
К сожалению, Джованни, как мы, опять же, знаем, за год до смерти отца внезапно помер от каких-то сердечно-сосудистых проблем. Конечно, в семействе имелся еще и третий брат – бастард Карло, прижитый Козимо от рабыни-черкешенки, но Карло пошел по духовной линии и как раз на данный момент был назначен протоиереем Прато и, по совместительству, апостольским протонотарием. Это было очень клево в смысле защиты интересов семьи на церковном фронте, но на роль светского босса Флоренции Карло, естественно, никак не годился.
Так что выбора у Козимо не оставалось – преемником мог стать только хворый Пьеро.
Впрочем, не все было так плохо. У этого калеки, которого уже успели прозвать il Gottoso - Подагрик, был ясный ум, сильная воля и, как с огорчением обнаружили потом конкуренты, цепкая политическая хватка. Пьеро не строил иллюзий. Он прекрасно понимал, что долго не проживет – с этакой-то болячкой! - поэтому поставил перед собой конкретную задачу: дотянуть до того времени, когда его старший сын, 15-летний Лоренцо, хотя бы немного подрастет, чтобы оставить ему в наследство стабильную процветающую Флоренцию – естественно, под крепкой властью Медичи.
Вот он, Пьеро Подагрик:
Это самый известный из его портретов, но, к сожалению, не прижизненный – его писал Бронзино, который родился аж через 34 года после смерти Пьеро. К счастью, у нас в загашнике есть и прижизненные, и один из них вы уже видели – Пьеро вместе с отцом и сводным братом Карло скачет в свите волхва Гаспара на фреске Гоццоли:
читать дальше
И он же поклоняется младенцу Иисусу в роли волхва Мельхиора у Боттичелли (самый старый волхв, Валтасар, здесь Козимо):
Кстати, в качестве младшего волхва (Гаспара) Боттичелли вроде бы как изобразил покойного брата Пьеро, Джованни (хотя, в общем-то, есть мнение, что на самом деле это младший сын Пьеро, Джулиано):
Ну и еще немного Пьеро Подагрика: бюст работы Мино да Фьезоле и бюст работы Вероккьо.
Не знаю, как насчет бюстов, но оба «Поклонения волхвов» Пьеро заказывал самолично – он, как и его папенька Козимо, был крупным меценатом, с той разницей, что если Козимо все-таки предпочитал архитектуру, то Пьеро больше выступал по живописи, покровительствуя как старым проверенным папиным «кадрам» в лице Донателло, Филиппо Липпи и прочих фра Анджелико, так и разной перспективной молодежи вроде Боттичелли и Липпи-младшего.
Кроме передачи по наследству отличного художественного вкуса, а также всяких жизненных благ (например, хорошего образования, бабла и социального статуса :-)), Козимо успел при жизни сделать Пьеро еще один подарок – он его очень удачно женил. На роль будущей первой леди дома Медичи была выбрана Лукреция Торнабуони, дочка сторонника Козимо Франческо Торнабуони, известного флорентийского
На самом деле, о Лукреции Торнабуони стоит сказать несколько слов отдельно. Красотой невеста Пьеро не блистала (собственно, это от нее ее сын Лоренцо Великолепный унаследует потом свою, скажем прямо, страшненькую внешность). Она была близорука, страдала от проблем с обонянием, у нее было длинное лицо и вогнутый нос, смахивающий на утиный клюв, но эти мелочи ровным счетом ничего не значили. Лукреция Торнабуони была одной из самых незаурядных женщин своей эпохи. Эта банкирская дочка получила такое образование, какое еще не каждой тогдашней принцессе давали: она свободно говорила по-латыни и по-гречески, отличалась изысканными манерами, превосходно танцевала и имела интеллектуальный багаж дай бог всякому – даже по меркам просвещенных флорентийцев.
В придачу ко всем этим достоинствам, у нее был трезвый практический ум, унаследованный от длинной череды предков-купцов, и мощный поэтический дар, унаследованный бог знает от кого. Сегодня Лукрецию Торнабуони читают мало – стихи у нее, в основном, на религиозно-божественные темы, а это сейчас не особо модно, но поэтессой она была, простите за каламбур, от бога и свое слово в истории итальянской литературы сказала. За свою жизнь Лукреция успела написать как минимум пять поэм – «Жизнь Иоанна Крестителя», «Жизнь Товии», «История царицы Эсфири», «История Юдифи, вдовы иудейской» и «История благочестивой Сусанны». Вот вам кусочек из «Эсфири» в переводе Софьи Пономаревой (оригинала я что-то сейчас не найду):
Во имя Господа предвечного, благого!
Сказание начну, надеясь на Него,
На помощь Божию я уповаю снова;
Про вавилонского владыки сватовство,
И как лелеял он любимую в почете,
Про Мардохея с ней сокрытое родство.
Была Есфирь умней царевых звездочетов,
И от погибели народ родной спасла
И вывести смогла из-под лихого гнета,
Избавить от руки, что так сильна была,
Что чуть не сгинуло Израиля потомство,
Но Божья воля их от смерти сберегла.
Впрочем, Лукреция охотно занималась и более «низкими» жанрами – например, писала лауды (это такие религиозные гимны
| Non mi curo più di te: Aggio preso forti rami, Non rispondo perchè chiami, Beffe mi farò di te. O nimico, i’ ò passato Oramai la dubia strada; Gesù mio m’ à liberato, Non istare a quella bada. Grazia ò auto ch’ io non cada, Non provar più l’ esca e gli ami; Non rispondo, perchè chiami, Beffe mi farò di te. |
Мне больше нет до тебя дела, теперь я под могущественной защитой, я больше не откликнусь на твой призыв, я смеюсь над тобой. О Враг, теперь я свернул с пагубного пути, мой Иисус освободил меня, так что не пытайся меня поймать. По Его милости я не погублю свою душу, так что оставь свои приманки и уловки, я больше не откликнусь на твой призыв, я смеюсь над тобой. |
Подстрочник, конечно, нифига всей прелести стихотворного оригинала не передает, но, поверьте на слово, тут такой бодрый и задорный ритм, что Сатана, заслышав эту нахальную кричалку (особенно если хором исполнять!), наверняка должен был ощутить себя жалкой, ничтожной личностью и немедленно слиться с темы. :-)
Вот на такой вот незаурядной тетке и женился Пьеро де Медичи - сам по себе тоже человек, мягко говоря, не ординарный. Жили они дружно – может быть, без особой романтики, но зато как добрые друзья и партнеры. Лукреция, по примеру всех добродетельных банкирских жен, занималась ведением огромного хозяйства Медичи (та еще задачка, между прочим) и благотворительностью. А поскольку с годами подагра довела Пьеро до положения лежачего инвалида, пришлось супруге стать заодно и его поверенным по политическим делам, ведя закулисные переговоры и раздавая мудрые советы.
Попутно Лукреция работала и на культурном фронте – в лучших традициях Медичи привечала у себя в палаццо местных интеллектуалов (да, Платоновская академия Козимо никуда не делась!) и прочую богему. Кстати, именно она прикормила в доме Медичи юного Боттичелли, который позже отблагодарит свою покровительницу, изобразив ее – правда, в весьма идеализированном виде – в облике девы Марии на знаменитой «Мадонне Магнификат»:
Есть версия, что ангел с чернильницей – это старший сын Пьеро и Лукреции, Лоренцо Великолепный, рядом с ним в желтеньком – его младший брат Джулиано, сверху их обнимает Мария, внебрачная дочка Пьеро, которую Лукреция воспитывала вместе со своими детьми, а корону над Мадонной держат законные дочери Бьянка и Лукреция-младшая (она же, по-домашнему, Наннина). Но вообще-то, скорее всего, это либо фигня, либо такая идеализация, что реальные прототипы уже и рядом не стояли – по крайней мере, по «Лоренцо» это здорово видно.
А вот вам реальная Лукреция – с фрески Гирландайо в церкви Санта-Мария-Новелла. Братец Лукреции Джованни Торнабуони отхватил там себе капеллу и заказал нарисовать в этой капелле всех-всех-всех своих друзей и родственников, а также деловых партнеров. В результате в качестве статистов, участвующих в библейских сценах, на стены капеллы Торнабуони перекочевала добрая половина Флоренции. Вот эти дамы, пришедшие поздравить святую Елисавету с рождением Иоанна Крестителя: впереди – Джованна дельи Альбицци, невестка Джованни, кто по центру – не понятно, а вот справа как раз и будет наша замечательная мадонна Лукреция:
Есть еще и «сольный» портрет, который тоже приписывают Гирландайо:
Однако вернемся к Пьеро. Несмотря на весь свой ум, вначале своего «правления» (оно никогда и никак юридически не оформлялось, потому и в кавычках) он все же сделал одну серьезную ошибку. После смерти отца Пьеро попросил одного из старых партнеров Козимо оценить финансовое положение банка Медичи. Партнера звали Диотисальви Нерони – и он как раз был из тех, кому хворый инвалид Пьеро в качестве преемника Козимо сильно не нравился. Поэтому Нерони здорово сгустил краски: заявил, что банк на грани краха и что надо бы срочно стрясти с должников все долги, какие только можно.
На самом деле, в этом имелось некое зерно истины. В Европе как раз бушевал финансовый кризис: война с турками подорвала золотую купеческую жилу – торговлю восточными пряностями, да и к тому же некоторые бессовестные короли (не будем показывать пальцами, но это был Эдуард IV!) опять завели поганую привычку отказываться платить по своим королевским кредитам. В довершении всех бед подлые англичане окончательно научились делать шерстяные ткани сами, так что импорт флорентийских сукон в Англию накрылся медным тазом. Посему флорентийские банки – и не только Медичи – находились на данный момент в некоторой жопе.
Правда и то, что Козимо Старый, верный своему жизненному принципу «хороший понт дороже денег», в свое время нараздавал кучу займов всяким полезным для себя людям – при этом, естественно, даже и не заикаясь о возврате. И когда Пьеро, напуганный советами «икзперда» Нерони, решил немедленно прикрыть эту благотворительную лавочку и потребовал возврата долгов, кредиторы подняли дикий вой. Как писал потом Макиавелли, «должники пришли в негодование, словно он (Пьеро) домогался не своего же добра, а пытался присвоить их имущество, и принялись беззастенчиво поносить его, называя неблагодарным и жадным».
Короче, с возвратом долгов наш герой попал пальцем в небо – и денег толком не получил (потому что многие кредиторы тупо обанкротились), и репутацию себе подпортил. Правда, финансовое положение банк Медичи себе потом все-таки подправил: обозлившись на себя за совершенную ошибку, Пьеро стиснул зубы и решил возместить потери другим путем – вымутить у Ватикана монополию на продажу квасцов.
Квасцы (они же – двойные соли трехвалентных металлов) – это вообще очень интересная штука. Они используются при дублении кожи, а также как протрава при покраске тканей – короче, всем текстильщикам и кожевенникам эта суперценная хрень была необходима как воздух. Раньше квасцы импортировались в Европу из Измира, где ушлые генуэзцы держали целую колонию, специализировавшуюся на добыче этого ценного ископаемого, но тут пришел турецкий султан Мехмед Завоеватель, вышиб на хрен генуэзцев с насиженного места и стал торговать квасцами сам.
Ситуация получилась дикая: с одной стороны, Европа воевала с Мехмедом, а с другой – отваливала ему же золотые горы за эти чертовы квасцы. К счастью, довольно скоро по всему христианскому миру прокатилась благая весть: в Папской области, в местечке под названием Тольфа (это где-то в ста километрах на северо-запад от Рима) обнаружились свои, истинно
Вообще-то, в квасцовый бизнес банк Медичи впервые влез еще при жизни Козимо – правда, всего лишь в качестве посредников. Навару от этого было немного: папская канцелярия, пользуясь своей монополией, рулила всем квасцовым рынком – но рулила хреново и безалаберно. Исходя из этого, Пьеро посовещался со своим шурином Джованни Торнабуони, руководителем римского филиала банка Медичи, и решил, что надо бы как-то уболтать папу, что ему, папе, будет гораздо выгоднее передать монополию на квасцы им с Джованни.
Понятно, сам Пьеро из-за своей подагры поехать на переговоры в Рим никак не мог, поэтому поручил выполнение этой нетривиальной дипломатической задачки своему сыну Лоренцо (в будущем – Лоренцо Великолепному). Лоренцо к этому моменту только-только стукнуло семнадцать, но это был тот еще вундеркинд: он проторчал в Риме несколько месяцев, оболванивая папу Павла II всеми возможными и невозможными аргументами, и в конце концов – виват, виктория! – все-таки уговорил передать торговые права банку Медичи!
В результате банк начал поднимать на папских квасцах по 70 000 флоринов ежегодно, и это было хорошо.
Однако на политическом фронте – как внешне-, так и внутри- - дела у Медичи шли далеко не так блестяще. Во-первых, внезапно помер старый друг и союзник Козимо, миланский герцог Франческо Сфорца, и на герцогский престол взошел его сын от Бьянки Висконти Галеаццо Мария (тот еще психопат, весь в дедушку по маминой линии), а во-вторых, подняла голову флорентийская оппозиция.
С первой проблемой Пьеро справился довольно быстро. Рассудив, что после смерти Франческо твердо рассчитывать на союз с Миланом не стоит, он решил избрать себе в качестве дополнительной стратегической подпорки неаполитанского короля Ферранте (он же – Фердинанд I Арагонский, внебрачный сын нашего старого знакомого, короля Альфонса).
Ферранте Арагонский, будущий союзник:
Дело оставалось за малым – склонить этого самого Ферранте к миру-дружбе-жвачке. Не то чтобы отношения между Неаполем и Флоренцией были на тот момент какими-то особо погаными – они были просто вежливо-никакими. Но Пьеро не нужен был вежливый нейтралитет, ему нужен был надежный друг и союзник.
Естественно, окучивать Ферранте снова отправили юного вундеркинда Лоренцо. И Лоренцо опять не подвел – за время своего дипломатического визита он так обаял короля, что расстались они друзьями прямо не разлей вода. Пьеро наконец-то смог вздохнуть спокойно: дыра во флорентийской обороне была заткнута. Теперь даже если молодой миланский психопат вдруг взбрыкнет и отмажется от отцовских договоренностей, всегда можно будет стукнуться за помощью к новому приятелю в Неаполь.
Вторая проблема была посложнее. Оппозиция в самой Флоренции не дремала: влиятельные семейства, которые при Козимо сидели тихо и не вылезали из-под лавки, решили, что уж теперь-то пришла пора взять реванш. Ядро этого антимедицейского сопротивления составили трое влиятельных горожан – Лука Питти, Анджело Аччайюоли и Никколо Содерини.
Впрочем, мотивы у каждого из этой троицы были разные. Никколо, например, был просто революционер-романтик: страсть как переживал за флорентийскую демократию, узурпированную еще при старом Козимо, и мечтал вернуть все взад.
У Анджело (или, на флорентийский манер, Аньоло) Аччайюоли на Медичи был личный зуб: по его мнению, Козимо в свое время плохо с ним обошелся, не приняв его сторону, когда во Флоренции разгорелся громкий публичный скандал с участием семейства Аччайюоли. Скандал состоял в следующем: за несколько лет до того сын Аньоло, Рафаэлло Аччайюоли женился на Алессандре Барди. И муж, и свекр обращались с Алессандрой так плохо, что бедная тетка терпела-терпела – и, в конце концов, не выдержав, нажаловалась своему родственнику Лоренцо ди Ларионе. Этот Лоренцо был, видимо, товарищ решительный, поэтому, не разводя долгих церемоний, просто-напросто собрал вооруженную братву, нагрянул прямо в дом Аччайюоли и увез оттуда Алессандру. Аччайюоли подали на клан Барди в суд за оскорбление семейной чести – но суд под давлением Козимо заставил свекра и мужа вернуть Алессандре ее приданое, «а вернется ли она к мужу или нет, это уж предоставляется ее усмотрению» (© Макиавелли).
Честно говоря, мне бы очень хотелось знать, что было дальше с этой бедной Алессандрой (искренне надеюсь, что к своему утырку-мужу она так и не вернулась), но, к сожалению, никто об этом не пишет.
Естественно, мстить Козимо за такое попустительство наглым бабам отважные Аччайюоли забздели, но зато когда Козимо умер, Аньоло решил отыграться на его сыне.
Что же касается Луки Питти, последнего из этой оппозиционной троицы (и, кстати, бывшего близкого соратника Козимо), то этому персонажу тупо хотелось бабла. Свое бабло у него, конечно, было, но Питти сильно поистратился на строительство – заказал Брунеллески возвести ему на левом берегу Арно роскошный дворец: такой, чтобы был круче, чем у Медичи! Брунеллески страшно обрадовался – вспомним, когда-то он собирался возвести такую роскошную громадину для Козимо, но Козимо из соображений приличий этот суперпроект забраковал. Однако и тут нашего буйного гения ожидал облом: на середине строительства у Питти закончились бабки.
Забегая вперед, скажу, что дворец простоял недостроенным еще почти полвека, пока его, по иронии судьбы, не купила и не довела до ума жена Козимо I Медичи Элеонора Толедская, великая герцогиня Тосканская. И сейчас палаццо Питти выглядит вот так:
Однако вернемся к делам политическим. Как мы уже знаем, наша оппозиционная троица поставила перед собой задачу свергнуть Медичи. Питти и Аччайюоли решительно предлагали «рэзать», но романтик Содерини уговорил для начала пойти мирным путем. Троица принялась интриговать и, в конце концов, сагитировала флорентийскую общественность вернуться к старой системе выборов в госорганы – вот к тому самому вытаскиванию наугад из мешка бумажек с именами кандидатов, которое Козимо Старый заменил тупо прямым назначением от имени Синьории.
Очень скоро выяснлось, что этой реформой оппозиция нагадила не столько Пьеро, столько самим себе. Сторонники троицы с неудовольствием обнаружили, что теория вероятности – жестокая сука, потому как вместо клевретов Медичи в госорганы по воле слепого жребия начали бесконтрольно проникать всякие выходцы из народных масс – а это наших оппозиционеров устраивало еще меньше, чем засилие сторонников Пьеро. Опять же, купечество, раздраженное этими нововведениями, начало смотреть на горе-реформаторов волком. Романтик Никколо, которого на волне всеобщего энтузиазма избрали гонфалоньером, не знал, куда глаза девать. Когда он и его каденция Синьории с грехом пополам дотянули до конца своего двухмесячного срока и покинули правительственное помещение, какой-то тролль прицепил к дверям дворца Синьории записку: «Девять ослов разошлись по домам».
Короче, заполучить власть мирным путем у оппозиции не выгорело. Тогда троица, посовещавшись, решила вернуться к первоначальному варианту – то бишь, «рэзать». Для пущего успеха заговорщики втихаря договорились с Венецией и Феррарой – мол, когда они начнут в городе бунт, герцог Феррарский пришлет им вооруженные отряды, Венеция командирует своего лучшего кондотьера Бартоломео Коллеони (естественно, тоже с войском), и вся эта братва радостно войдет во Флоренцию под бурные аплодисменты 146% горожан, которые будут куда как счастливы избавиться с их помощью от страшного тирана Пьеро.
А пока, по мнению троицы, главным было усыпить тиранскую бдительность. Пьеро как раз скрутил особо жестокий приступ подагры, и он отбыл с Лукрецией и детьми на
Пьеро, однако, держал руку на пульсе. Дело в том, что еще раньше один из мелких заговорщиков по имени Никколо Федини решил, что дело оборачивается как-то уж слишком серьезно, и слил Пьеро полный список этого союза меча и орала. А пока наш подагрик лечился в Карреджи, разведка донесла ему, что герцог Феррарский внезапно выдвинулся со своими войсками в сторону Флоренции.
Борсо д’Эсте, герцог Феррарский:
Получив разведданные, Пьеро моментально сложил дважды два и дал команду экстренно транспортировать себя назад во Флоренцию, попутно отправив с гонцом сигнал SOS в Милан с просьбой перехватить феррарский отряд.
Естественно, передвигаться по дорогам для инвалида – та еще задача, даже если тебя несут на носилках. Но, похоже, именно это обстоятельство и спасло Пьеро. Пока кортеж с нашим подагриком полз по пыльной тосканской дороге (медленно и осторожно, потому как любой резкий толчок мог вызвать у пациента болевой шок – и все, заказывайте гроб с музыкой), младшие Медичи решили выехать вперед на разведку. На полпути к Флоренции вездесущий Лоренцо натолкнулся на местных крестьян, которые сообщили ему, что во-о-он там за поворотом ошиваются какие-то вооруженные люди: наверное, плохого хотят.
Лоренцо тоже умел складывать дважды два, поэтому быстренько мотанул назад к кортежу и заорал, чтобы немедленно меняли маршрут. В результате засада, организованная заговорщиками, осталась с носом, а Пьеро успешно прибыл во Флоренцию по другой дороге, вполне живой – хотя и не сказать чтобы здоровый.
К этому моменту как раз выяснилось, что «народное» восстание позорно провалилось. Может быть, горожане и не сильно любили Медичи, но устраивать бунт только ради того, чтобы посадить себе на шею какого-то мутного Питти сотоварищи, им вообще в хрен не впилось. В итоге вместо массового бунта в городе воцарились тлен и уныние. Местная братва, нанятая заговорщиками, растерянно шлялась по городу в ожидании феррарско-венецианского подкрепления и вместо того, чтобы идти убивать Пьеро, вяло грабило торговок на Старом рынке.
Подкрепление, кстати, так и не пришло. Во-первых, феррарскому герцогу Борсо д’Эсте донесли, что слухи о грядущем теплом приеме со стороны флорентийских горожан несколько преувеличены. А во-вторых, на горизонте уже замаячили миланские отряды – Галеаццо Сфорца хоть и был психопат, но все же решил не отказываться от отцовских договоренностей и людей навстречу феррарцам таки послал. Оценив ситуацию, Борсо решил, что ну его нафиг и, не дожидаясь мордобития, отозвал своих головорезов назад в Феррару.
Что же касается Коллеони, то этот старый черт к тому времени еще даже из Венеции не вышел. Светлейшая республика всегда была очень осмотрительна и предпочитала являться на место происшествия исключительно к шапочному разбору – или же не являться вовсе. В данном случае, как вы догадываетесь, имел место второй вариант.
Бартоломео Коллеони, верховный главнокомандующий Очень Осторожной Венецианской Республики:
Кстати, если кто хочет узнать, как венецианцы посмертно надурили Коллеони с этим памятником, а также какую замечательную капеллу этот профессиональный душегуб отгрохал себе на родине Труффальдино, то добро пожаловать сюда.
Тем временем Пьеро при активном содействии любимой жены и старшего сына начал собирать в кучу своих сторонников. Сторонники, в свою очередь,
Горожане, конечно, поворчали по поводу таких экстраординарных мер, но смирились: что поделаешь, такова плата за стабильность. Новоизбранная Синьория приговорила Питти, Аччайюоли и Содерини к смертной казни, однако Пьеро внезапно смилостивился и настоял, чтобы секир-башка заменили на изгнание. Как выяснилось, зря: изгнанники тут же мотанули на лучезарные брега Венецианского залива и начали уговаривать сенат Светлейшей республики выступить против Флоренции.
Поначалу венецианцы колебались. С одной стороны, пресловутый общеитальянский союз против турок до сих пор оставался в силе, но с другой – как-то уж эти Милан-Флоренция-Неаполь чересчур сдружились: а вдруг возьмут и нападут на мирную и беззащитную Светлейшую? Короче, дабы избежать такого вопиющего безобразия, Венеция в итоге решила внять уговорам изгнанников и нарушить союзнический договор первой.
Грозный кондотьер Коллеони, которому недавно стукнуло 67 лет, снова встал во главе венецианской армии и повел ее через Романью по направлению к Тоскане. Однако Пьеро тоже не дремал: он снова послал гонца к Галеаццо Сфорца, потом еще одного – к своему новому другу Ферранте Арагонскому, и те прислали ему требуемое количество солдат (а Галеаццо вообще даже сам приехал повоевать). Присовокупив сие подкрепление к собственно флорентийской армии, Пьеро поставил во главе этого сборища своего кума – одноглазого Федерико де Монтефельтро, князя Урбинского, крестившего в свое время Лоренцо Медичи.
Федерико да Монтефельтро, князь Урбино (здоровым глазом к зрителю):
Урбино было княжеством не то что мелким – микроскопическим: такую могучую державу еще и не на всякой карте без лупы найдешь. Поэтому гордые урбинские властители традиционно подрабатывали кондотьерами: вот, в частности, Федерико был не хухры-мухры, а учеником покойного Франческо Сфорцы (между прочим, как и «венецианец» Коллеони).
К сожалению, сей почетный факт биографии урбинского князька едва не вызвал в рядах объединенных войск глобальный срач. Узрев Федерико в роли главнокомандующего, Галеаццо Сфорца немедленно встал в позу: мол, как это я, такой весь из себя замечательный, буду подчиняться бывшему подручному моего родного отца?! Не стерпев такого оскорбления, Сфорца-младший начал вставлять главнокомандующему палки в колеса: то войска не в ту сторону отправит, то Коллеони из заранее подготовленной ловушки выпустит – в общем, гадил, паршивец, как только мог.
По счастью, Пьеро быстро нашел выход из положения. Молодой Сфорца был торжественно приглашен прибыть во Флоренцию – под предлогом, что Синьория нижайше просит поделиться с ней мудрыми советами по поводу стратегии дальнейшего наступления. Хитрость сработала: пока этот анфан-террибль таскался во Флоренцию и обратно, Федерико да Монтефельтро спокойно и без всяких помех вломил венецианцам звездюлей и заставил Коллеони отступить из Романьи.
На этом, собственно, вся война и закончилась. Коллеони, правда, свою армию сохранил, но Светлейшая республика решила больше не рисковать и через некоторое время подписала мирный договор. Пьеро торжествовал: в городе снова воцарилась стабильность, власть клана Медичи крепка как никогда – в общем, он, Пьеро, свою миссию выполнил.
Умер Пьеро Подагрик через год после подписания мира – в 1469 году, в возрасте 53 лет. Его старшему сыну Лоренцо к тому времени стукнуло двадцать, так что в семействе Медичи уже было кому перехватить эстафету. Тем более что Флоренцию ему Пьеро оставил в наилучшем виде.
Моя любимица Лукреция Торнабуони пережила мужа на 13 лет, оставив по себе не меньший след в истории, чем Пьеро – если только не больший. Жизнь жены и матери политических деятелей далеко не всегда сахар, поэтому мадонне Лукреции пришлось еще хлебнуть горя – но зато все те годы, что ей оставались, она провела в окружении своих детей, которые в ней души не чаяли, и друзей-поэтов, которые ее просто обожали. Луиджи Пульчи, которому она покровительствовала, написал для нее шуточную рыцарскую поэму «Моргант» (у Лукреции всегда было отличное чувство юмора), но Лукреция умерла раньше, чем он успел ее закончить. Опечаленный Пульчи отбросил бурлеск и описал в последних песнях «Морганта», как Лукреция Торнабуони сидит в раю у самого престола Девы Марии и слушает, как ангелы поют ее замечательные стихи.
Может быть, в своих фантазиях он был не так уж и далек от истины.