Ну а теперь поговорим, наконец, о самом интересном – о меценатстве Лоренцо.
Через девяносто лет после его смерти Оттавио Ваннини, духовный собрат Вазари, изобразит Великолепного и его подопечных вот в таком вот глянцево-благостном виде:
(парень справа, с бюстом фавна – юный Микеланджело, парень слева с чертежом – Сангалло, и где-то там среди толпы есть еще как минимум скульптор Торриджано)
Что самое смешное, несмотря на славу величайшего мецената всех времен и народов, своих личных денег в этот бум Великолепный вложил всего ничего. По сравнению с любимым дедушкой Козимо, вбухавшим в мировую культуру эпическую сумму в 667 000 золотых флоринов, его внука можно вообще счесть жлобом. В сущности, если Лоренцо куда и вкладывался из собственного кармана, то, в основном, в свою любимую коллекцию античных гемм да во всякие «мелочи» вроде статуй для домашнего интерьера да высокохудожественных надгробий для почивших родственников.
Много это или мало? Если сравнивать с тем же Козимо, застроившим за свои деньги чуть ли не пол-Флоренции, так вроде бы и мало. Правда, Козимо, несмотря на все свое влияние, все же оставался частным лицом (во всяком случае, он очень хотел, чтобы все так думали). Лоренцо же уже окончательно вышел из сумрака: по факту, в эпоху его правления уже сам черт не разберет, где заканчивается городская казна и где начинаются личные средства Медичи. Формально, кстати, этих самых личных средств было не очень-то и много: банк Медичи дышал на ладан (не в последнюю очередь потому, что Лоренцо в пылу своей политической деятельности регулярно на него забивал).
Зато общественные деньги всегда были под рукой, и их-то Лоренцо и тратил не скупясь на всех своих Полициано, Пульчи, Сангалло, Боттичелли, Микеланджело и прочих.
Таким образом, если дедушка Козимо, чтобы поддержать какого-нибудь очередного гения, покупал ему из своего кармана дом или виллочку где-нибудь близ Кареджи, то Лоренцо обеспечивал своих поэтов-философов за общественный счет: кому-то выбивал хороший бенефиций, кому-то – богатый приход (многие из местных гениев имели малый духовный сан), кому-то – симпатичную синекуру при городском хозяйстве, а гуманист-латинист Джентиле Бекки, некогда учивший маленького Лоренцо склонять curia, curiae, curiam и прочим азбучным латинским истинам, и вовсе получил от благодарного ученика сан епископа Ареццо.
С художниками дело обстояло ровным счетом точно так же. Даже Боттичелли, друг и любимчик Великолепного, официально очень редко работал непосредственно на своего покровителя – почти все заказы (включая феерический агиткомикс на стене Синьории) он получал от имени флорентийской коммуны. Правда, никто на сей счет особо не обманывался: к тому времени Лоренцо, подобно своему прапрапрапраправнуку Людовику XIV, уже мог бы с чистой совестью (и едва ли не с большим основанием) сказать: «Государство Коммуна – это я».
Впрочем, подобные фразы никогда публично не звучали. Лоренцо свято чтил заветы дедушки Козимо: соблюдать республиканский декорум и вообще вести себя так, будто ты просто скромный член одного из многочисленных советов при коммуне (кем, собственно, Лоренцо формально и являлся). В итоге, отблистав на приеме какого-нибудь иностранного посла или на празднике в честь флорентийского народа, в будничные дни наш великолепный Лоренцо ходил по городу одетый в скромную одежду без всяких драгоценных финтифлюшек и уступал дорогу всем, кто был старше его (главная скрепа традиционного флорентийского этикета!).
Это милое политическое лицемерие всем очень нравилось – и, в общем-то, именно благодаря ему власть Медичи будет оставаться незыблемой до тех самых пор, пока старший сын Лоренцо Пьеро Невезучий сдуру не решит, что пора сбросить маски и начать себя вести как мудак настоящий монарх.
читать дальшеОднако не будем забегать вперед, ибо Пьеро пока еще ходит пешком под стол и учит азбуку под руководством еще одного любимого друга и протеже своего отца – Анджело Полициано, одного из самых выдающихся поэтов той эпохи. Выдающемуся поэту, кстати, работа домашнего учителя в семье Медичи оказалась в самую масть: учеников своих он очень любил, те отвечали ему взаимностью, и только вечно надутая Клариче, жена Лоренцо, была этим учебным процессом крайне недовольна. По ее истинно римскому и аристократическому мнению, латыни следовало учиться на псалмах, а не на всяких там Овидиях и Вергилиях, которыми Полициано принимался кормить своих воспитанников, как только они начинали самостоятельно слезать с горшка.
Полициано же, в свою очередь, бурно протестовал против таких косных методов обучения, и в итоге в семействе Медичи царил перманентный идеологический срач. Пик срача выпал как раз на тот период, когда Лоренцо разрывался на части, пытаясь заставить папу Сикста и Ферранте Неаполитанского убраться с флорентийской территории. Семью он тогда отправил подальше от города – сначала в Пистойю, а потом на виллу в Кафаджоло, но противоборствующие стороны доставали его и оттуда. Полициано и Клариче беспрестанно бомбардировали Лоренцо письмами «А вот она!...»/«А вот он!..», и в конце концов Клариче победила: измочаленный Лоренцо попросил друга уехать из Кафаджоло, что обиженный Полициано и сделал, свалив из Тосканы в Мантую.
К счастью, обида продлилась недолго. Через год, когда политическая обстановка устаканилась, Лоренцо позвал Полициано назад и в качестве моральной компенсации сделал профессором Флорентийского университета. Полициано радостно внял зову своего magnifice mi domine («великолепного моего господина» - обращение, которым он обычно начинал свои письма к Лоренцо), захапал предложенную профессуру и заодно вернулся в семью Медичи в качестве домашнего учителя. Тем более что в семье уже подрастал второй сын – маленький Джованни, и хоть Лоренцо и предназначал ребенка для духовной карьеры, учить его латыни, по единодушному мнению обоих приятелей, следовало все-таки не на псалмах.
Гирландайо, деталь «Утверждения францисканского устава» из капеллы Сассетти (слева направо – Джованни Медичи, Пьеро Медичи, Анджело Полициано и Джулиано Медичи-младший, названный в честь своего погибшего дяди, Джулиано-старшего):
Кстати, насчет magnifice mi domine. Как ни странно, это не лесть и не хомячизм желание подлизать могущественному покровителю, а совершенно искреннее выражение восхищения со стороны Полициано. У них с Лоренцо вообще сложилась отношения, практически немыслимые в нормальных литературных кругах: каждый из этих двух, мягко говоря, не последних в Италии поэтов, искренне считал, что, мол, вот друг мой – он настоящий гений, а я так, погулять вышел. На практике же оба продолжали делать то, что начали в свое время еще tre corone – классические итальянские нашевсе «три венца» (Данте, Петрарка и Боккаччо), то бишь, создавать литературный итальянский язык.
На самом деле, задачка была еще та. Несмотря на усилия венцов со всеми их «Божественными комедиями» и прочими шедеврами, в литературе статус итальянского языка по сравнению с латынью был все еще где-то на уровне плинтуса. Собственно, даже сам Петрарка больше всего ценил свои латинские труды (которые сейчас никому нафиг не сдались), а итальянские сонеты в честь Лауры считал просто развлечением для личного пользования.
Петрарка:
С другой стороны, если говорить честно, то и самого итальянского языка (в нашем современном понимании) в это время еще толком не было. Был набор разномастных диалектов, иногда взаимопонимаемых, а иногда и не очень (оно-то, по правде сказать, даже в наше время ломбардец сицилийца понимает с пятого на десятое, а тогда и вовсе был полный кабздец).
Пригодность этих диалектов к нормальной литературной деятельности в свое время разбирал еще Данте: дескать, римский диалект ужасен, генуэзский не лучше, а венецианцы вообще какие-то недочеловеки, ибо говорят per le plaghe de Dio вместо per le piaghe di Dio («ради ран Господних»). Вот сицилийский диалект, продолжает Данте, еще туда-сюда, но и он, в общем-то, отстой и не чета нашему, тосканскому, хотя и тосканский в массе своей тот еще кусок говна, за вычетом немногих достойных исключений.
Данте смотрит на итальянские диалекты как на говно с осуждением (фреска Луки Синьорелли в соборе Орвьето):
Таким образом, обругав от души все итальянские говоры скопом, Данте приходит к выводу, что придется делать все самому: конструировать литературный язык на материале лучшего диалекта из худших – то бишь, родного тосканского. В общем, Данте начал, Петрарка с Боккаччо продолжили, а дальше эстафету пришлось подхватывать флорентийцам XV века – в том числе и Лоренцо сотоварищи, которые как раз уже не сомневались, что итальянский язык штука достойная и классная, вот чуть-чуть еще доработать его – и никакой латыни больше и не понадобится.
Так оно в перспективе и вышло. Трудами всей этой компании тосканский диалект окончательно стал золотым стандартом, легшим в основу итальянского языка, и так по сей день им и остается.
Правда, если считать по объему, то вклад самого Лоренцо в это благое дело будет не так уж и велик, потому что сочинял он мало: крупные формы, как мы знаем, бросал на полдороги, а что касается мелких, то на них времени тоже особо не было. Зато уж когда время находилось, результат превосходил все ожидания. Пожалуй, самым известным стал цикл песен, который Лоренцо написал для флорентийских карнавалов (которые обычно сам и организовывал). Песни веселые, местами не очень приличные (карнавальная традиция, шоподелать!), а самый центровой хит из всего цикла – это, естественно, пресловутый «Триумф Вакха и Ариадны» (он же «Как прекрасна молодость»).
Среди русских переводчиков этот «Триумф» не переводил только ленивый (даже Брюсов – и тот отметился), но, имхо, так ни у кого это толком и не получилось. Но поскольку выбирать что-то надо, поставлю сюда перевод Евдокимова – как по мне, из всех имеющихся он наиболее точен:
Quant’è bella giovinezza, che si fugge tuttavia! chi vuol esser lieto, sia: di doman non c’è certezza.
Quest’è Bacco e Arianna, belli, e l’un dell’altro ardenti: perché ’l tempo fugge e inganna, sempre insieme stan contenti. Queste ninfe ed altre genti sono allegre tuttavia. Chi vuol esser lieto, sia: di doman non c’è certezza.
Кратки юности бегущей Мимолетные мгновенья, Будь же счастлив, прочь сомненья. Что сулит нам день грядущий?
Гляньте, Вакх и Ариадна Обнялись нетерпеливо — Ведь обманом постоянно Ускользает миг счастливый. Нимфы — молоды, красивы — Не хотят терять мгновенья. Будь же счастлив, прочь сомненья, Что сулит нам день грядущий?
Questi lieti satiretti, delle ninfe innamorati, per caverne e per boschetti han lor posto cento agguati; or da Bacco riscaldati ballon, salton tuttavia. Chi vuol esser lieto, sia di doman non c’è certezza.
Queste ninfe anche hanno caro da lor essere ingannate: non può fare a Amor riparo se non gente rozze e ingrate: ora, insieme mescolate, suonon, canton tuttavia. Chi vuol esser lieto, sia: di doman non c’è certezza.
Questa soma, che vien drieto sopra l’asino, è Sileno: così vecchio, è ebbro e lieto, già di carne e d’anni pieno; se non può star ritto, almeno ride e gode tuttavia. Chi vuol esser lieto, sia: di doman non c’è certezza.
Mida vien drieto a costoro: ciò che tocca oro diventa. E che giova aver tesoro, s’altri poi non si contenta? Che dolcezza vuoi che senta chi ha sete tuttavia? Chi vuol esser lieto, sia: di doman non c’è certezza.
Ciascun apra ben gli orecchi, di doman nessun si paschi; oggi siam, giovani e vecchi, lieti ognun, femmine e maschi; ogni tristo pensier caschi: facciam festa tuttavia. Chi vuol esser lieto, sia: di doman non c’è certezza.
Donne e giovinetti amanti, viva Bacco e viva Amore! Ciascun suoni, balli e canti! Arda di dolcezza il core! Non fatica, non dolore! Ciò c’ha a esser, convien sia. Chi vuol esser lieto, sia: di doman non c’è certezza.
С пылкой страстью те сатиры, В нимф влюбившись, пляшут, скачут И в огне хмельного пира Ищут счастье и удачу. Все, что будет, мало значит: Пой, танцуй, лови мгновенье, Будь же счастлив, прочь сомненья, Что сулит нам день грядущий?
Нимфам все еще по нраву Мед похвал, признаний ложных, И сатиров хор стоглавый Кружит рядом осторожно. От Амура невозможно Убежать хоть на мгновенье. Будь же счастлив, прочь сомненья, Что сулит нам день грядущий?
Вот Силен с осла сползает, Как бурдюк, довольный, пьяный. Хоть его подчас шатает, Старец толстый и румяный Средь веселья к чаше рьяно Припадает на мгновенье. Будь же счастлив, прочь сомненья, Что сулит нам день грядущий?
Вот Мидас бредет за ними, Все, что тронул, стало златом, Но бесстрастно смерть отнимет То, чем жизнь была богата: Убегают без возврата Жизни краткие мгновенья, Будь же счастлив, прочь сомненья, Что сулит нам день грядущий?
Бросьте ж хлопоты любые — Волноваться нет причины, Старики и молодые, Каждый — женщина, мужчина,— Мысли черные отринув, Пойте, радуйтесь мгновенью! Будь же счастлив, прочь сомненья, Что сулит нам день грядущий?
Чашу вверх за всех влюбленных, За любовь, за кровь из лозы! Пей же страстью увлеченный — Позабудь невзгоды, слезы, Пусть день завтрашний угрозы Нам сулит или паденье, Будь же счастлив, прочь сомненья! Что сулит нам день грядущий?
Итальянцы, кстати, до сих пор «Триумф» очень любят и наплодили массу его музыкальных реализаций – от более-менее аутентичных до вариантов в стиле диско. Правда, диско, как по мне, получился совсем уж черт знает что, так что в хит-парад я его включать не буду, зато выложу дофига некоторое количество других версий.
Типа аутентичный вариант (по крайней мере, он очень похож на сохранившуюся нотную запись лауды Лоренцо «Quant’è grande la bellezza», у которой с «Триумфом» вроде бы как должен быть общий мотив):
«Тяжелая» версия (я так понимаю, это какие-то тамошние собратья русской «Мельницы»):
«Барочный» вариант на мотив фолии (вот они встретились, Лоренцо и барокко!):
И, наконец, очень душевный вариант от Анджело Брандуарди (похерившего, впрочем, первую строфу):
Кто был автором первоначальной мелодии – неизвестно, но есть подозрения, что это был Хенрик Изак (он же Генрих Исаак, он же Арриго иль Тедеско – то бишь, Арриго Немец), фламандец, которого Лоренцо переманил к себе из Германии на должность главкомпозитора и регента флорентийского собора. Между прочим, этот Арриго Немец заодно написал музыку к мистерии Лоренцо «Святой Иоанн и святой Павел». Это была еще не опера в настоящем смысле этого слова, но, в общем, уже что-то близкое – хотя сказать наверняка сложно, потому что до нашего времени партитура, естественно, не дожила. (
Оффтоп: что интересно, вот эта творческая жилка, унаследованная Лоренцо от мамы, Лукреции Торнабуони, в его потомстве пропадет аж на целых 150 лет – и проявится только через шесть поколений в его прапрапраправнуке Людовике XIII, очень хорошем композиторе. А до Людовика все потомки Лоренцо будут бездарями в смысле любого творчества, кроме политического (да и с тем далеко не всегда все будет гладко). Вот так вот причудливо тасуется колода ((.
Однако вернемся к прочим подопечным Лоренцо. Одним из самых ярких (и самых скандальных) украшений ближнего круга Медичи был молодой Джованни Пико делла Мирандола – философ, вундеркинд, изучивший к двадцати годам едва ли не два десятка языков (включая арабский, древнееврейский и халдейский), писаный красавчик и неисправимый бабник. Своими развеселыми потрахушками он достал всех так, что в один прекрасный день тупо загремел в тюрьму – после того как, пребывая в Ареццо, завел роман с женой одного из кузенов Лоренцо. Кузен, естественно, оскорбился, Пико получил люлей и малокомфортабельную камеру в местном зиндане, но, к счастью, Лоренцо вовремя вмешался и уговорил кузена не губить юный талант, а отпустить к нему, к Лоренцо, на поруки.
Пико делла Мирандола, философ и донжуан:
И еще Пико (в центре; слева от него – скульптор Альберти, справа – наш знакомец Полициано):
Это был не первый и не последний раз, когда Пико приходилось вытаскивать из неприятностей. Вообще же этот отпрыск захудалого княжеского семейства из Северной Италии всю свою недолгую, но бурную жизнь занимался тем, что кочевал из одного знаменитого университета в другой, набираясь там всяких интересных знаний. Например, во Флоренцию он в первый раз прибыл, чтобы послушать платоновские лекции Фичино, подружился с лектором, подружился с Лоренцо – но, будучи непоседой, вскоре отчалил в Падую, из Падуи перебрался в Париж, а из Парижа в Рим.
В Риме Пико решил, что критический минимум информации наконец-то накоплен и у него уже есть что сказать миру. И он сказал. В 1486 году этот 23-летний парень издает «900 тезисов по диалектике, морали, физике, математике для публичного обсуждения». В этих тезисах чего только не было: и неоплатонизм, и Аристотель, и Фома Аквинский, и Пифагор, и рассуждения о свободе воли, и даже Каббала совокупно со всей прочей тогдашней поп-шизотерикой (Пико по натуре был синкретист и считал, что для создания универсальной философской системы нужно черпать из всех источников).
Дабы сей тяжкий труд не пропал даром, Пико публично объявил на всю Европу, что приглашает всех желающих подискутировать с ним на тему «900 тезисов» в Риме (проезд туда и обратно – за счет автора). Дискуссии, правда, не вышло: «Тезисами» заинтересовался Ватикан и нашел их крайне еретическими. Что, в общем-то, и неудивительно, учитывая что среди изложенных идей местами мелькала, например, такая прелесть как «никакая наука не свидетельствует о божественности Христа с той же определенностью, что магия или каббалистические упражнения».
ТАКОГО при папском дворе, естественно, переварить не смогли, и папа Иннокентий VIII поднял по тревоге всех наличествовавших в Риме инквизиторов. Перепуганный любитель каббалистических упражнений сбежал во Францию, но длинная рука Ватикана достала его и там: по требованию папских нунциев во Франции его арестовал Филипп Савойский, и Пико принялся обживать очередной застенок – на сей раз в башне Венсенского замка.
Каким образом Лоренцо удалось уговорить папу Иннокентия смягчить приговор – до сих пор толком непонятно, но все-таки как-то удалось. Отсидев несколько месяцев на французской баланде, узник совести перебрался во Флоренцию – под личную ответственность Великолепного – и поселился на вилле Медичи во Фьезоле. Там Пико успешно продолжил свои философские штудии, но на весь мир о них уже не вопил и на рожон не нарывался. Пока Лоренцо будет жив, Пико сможет с полным правом чувствовать себя в безопасности – но только пока Лоренцо будет жив.
А чуть раньше, еще до Пико, в окружении Медичи появился еще один универсальный гений – сын некоего сера Пьеро, нотариуса из городишки под названием Винчи. Но особо в компании Лоренцо Леонардо да Винчи не прижился – как ни парадоксально, все эти блестящие интеллектуалы вроде Фичино, Полициано и Пико сочли его деревенщиной. В этом, кстати, имелась некая доля правды: философией молодой Леонардо не интересовался, латыни не любил, греческого не знал, а в геометрии (Евклид! Пифагор!! Гармония сфер!!!111) в ту пору и вовсе был ни в зуб ногой.
В общем, как есть деревенщина.
Зато как художника его ценили: недаром Лоренцо закажет ему изобразить повешенного Бернардо Бандини, убийцу своего брата. Вообще же, складывается впечатление, что Лоренцо и Леонардо относились друг к другу со сдержанным уважением, но одновременно и с определенной холодностью: вот, вроде, и интересный человек, и яркий, но контакт как-то не складывается. Тем не менее, похоже, что именно Лоренцо в свое время помог Леонардо выпутаться из серьезной беды, когда в 1476 году 24-летнего универсального гения обвинили в содомии.
Вообще, история с этим обвинением какая-то странная: пускай тогдашнее флорентийское законодательство и было далеко не ЛГБТ-френдли, но на практике судили за крепкую мужскую любовь довольно редко. По той простой причине, что иначе пришлось бы пересажать пол-Флоренции. А вот в случае с Леонардо дело почему-то повернулось иначе: обвинению едва не дали полный ход.
Однако начнем с самого начала. Весной 1476 года какая-то сволочь вбрасывает в tamburo (специальный ящик для анонимных доносов при Синьории) письмо следующего содержания:
Notifico a voi Signori Officiali come egli è vera cosa che Jacopo Salterelli fratello carnale di Giovanni Salterelli, sta co' lui all'orafo in Vachereccia, dirimpetto al buco, veste nero, d'età d'anni 17 o circa. El quale Jacopo va dietro a molte misserie et consente compiacere a quelle persone che lo richiegono di simili tristizie. E a questo modo ha avuto a fare di molte cose, cioè servito parechie dozine di persone, delle quali ne so buon date, et al presente dirò d'alcuno.
- Bartolomeo di Pasquino orafo sta in Vachereccia.
- Lionardo di ser Piero da Vinci sta con Andrea del Verrocchio.
- Baccino farsettaio sta da Orto San Michele in quella via che v'è due botteghe grandi di cimatori, che va alla loggia de' Cerchi, ha aperto bottega di nuovo di farsettaio.
- Lionardo Tornabuoni decto Teri, veste nero.
Questi hanno avuto a soddomitare decto Jacopo, et così vi fo fede.
«Истинно уведомляю вас, господа управители, что Якопо Сальтерелли, кровный брат Джованни Сальтерелли, имеет жительство у ювелира на улице Ваккеречча, прямо напротив провала, одевается в черное, а лет ему 17 или около того. Указанный Якопо совершает многие непотребства и соглашается довольствовать тех персон, кои требуют от него таковых же гнусностей. И таковым образом поступал он уже множество раз, оказывая услуги многим персонам, о коих я точно знаю и настоящим вас уведомляю:
- Бартоломео, сын Пасквино, ювелир, имеет жительство на улице Ваккеречча.
- Леонардо, сын сера Пьеро из Винчи, имеет жительство у Андреа дель Вероккьо.
- Баччино-портной, имеет жительство на Орто-Сан-Микеле (нынешняя Орсанмикеле), на каковой улице, где есть две немалые стригальни и каковая простирается до лоджии Черки, завел новую портняжную мастерскую.
- Леонардо Торнабуони, по прозванию Тери, одевается в черное.
Персоны сии совершали содомский грех с указанным Якопо, в чем вас и заверяю».
Итак, если верить неизвестному сексоту, услугами Якопо Сальтерелли (он же в поздних источниках - Сальтарелли) пользовались как минимум четверо: ювелир Бартоломео (у которого, видимо, и служил Якопо), портной Баччино, Леонардо – ученик Вероккьо и художник из ближнего круга Лоренцо Великолепного, и еще один Леонардо – внук Джованни Торнабуони, любимого дядюшки того же Лоренцо.
Как видим, двое из четырех обвиняемых близко связаны с Медичи. Напомню: на дворе 1476 год – до убийства в Санта-Мария-дель-Фьоре остается еще целых два года, и Лоренцо еще не закрутил окончательно все гайки. Оппозиция живет и здравствует и вполне имеет возможность при случае нагадить ненавистному «тирану». В общем-то, создается впечатление, что суд не слишком интересовало, оказывал Якопо ли интимные услуги кому-то из этой четверки, или всем четверым, или не оказывал никому, оставаясь непорочным аки херувим. В конце концов, таких Якопо во Флоренции хоть жопой ешь – поэтому, как уже говорилось, смотрели на них сквозь пальцы. Но тут суд внезапно возбудился… и практически сразу так же внезапно сдал назад. Обоих Леонардо, а также ювелира Бартоломео и портного Баччино оправдали и выпустили из тюрьмы, где они сидели, дожидаясь решения суда. Однако суд отдельно вынес специальное примечание: “ut ne tamburentur” – то есть, оправдание действительно в том случае, если не появится новых доносов.
Естественно, новый донос не заставил себя ждать. В июне неведомая сволочь вкинула в tamburo еще одну анонимку – с теми же обвинениями, но на этот раз, разнообразия ради, изложенными по-латыни. Дело возобновили, но Лоренцо, видимо, снова надавил на нужные рычаги, и предполагаемых содомитов опять оправдали.
Таким образом, наш Леонардо вышел сухим из воды, но нервы ему помотали изрядно. Уже через много лет он припомнит соотечественникам этот случай, написав загадочную фразу: «Когда я творил богу херувима, вы посадили меня в тюрьму, теперь же, когда я сделал его взрослым, вы поступите со мной еще хуже». Что Леонардо хотел этим сказать – одному богу известно: то ли что на самом деле писал с Якопо херувима для какой-то из своих работ, то ли еще что. Впрочем, этот универсальный гений вообще имел обыкновение изъясняться так загадочно, словно специально ставил себе целью поиздеваться над грядущими исследователями. Взять хотя бы его знаменитую запись «Li medici mi crearono e distrussono»: то ли «Медичи меня создали и уничтожили», то ли «врачи меня создали и уничтожили» – попробуй пойми.
Во всяком случае, Лоренцо Медичи Леонардо точно не уничтожал. Пусть и не были они лучшими друзьями, но без заказов Леонардо не сидел – хотя и имел, как известно, обыкновение доводить клиентов до белого каления, бросая работу на полдороги. Посему, невзирая на всю гениальность, репутация у Леонардо в городе была не из лучших.
В конце концов, Лоренцо сделал для своего скандального подопечного, наверное, самое лучшее, что мог сделать – сосватал его на работу к герцогу Миланскому Лодовико Моро. Это вообще была любимая политика Лоренцо – посылать «своих» художников за границу в качестве, так сказать, носителей культуры. Спрос на флорентийцев был огромен: окрестные правители то и дело просили Медичи порекомендовать им какого-нибудь гения для художественно-украшательских работ. Лоренцо охотно рекомендовал, и профит от этого имели все: заказчики получали ожидаемые шедевры, командированные художники – обильные гонорары (которые Лоренцо вряд ли смог бы заплатить им из собственного кармана), а сам Лоренцо укреплял таким образом флорентийский престиж на международной арене.
В результате этой арт-политики в головах у итальянских правителей поневоле укреплялась мысль: Флоренция – сосредоточие всего разумного-доброго-вечного, и трогать ее ни в коем разе низзя – а то где ж мы тогда художников себе брать будем? А без художников нам уже просто никак: мы ж не какие-нибудь там немецкие или французские бароны, чтоб лаптем щи хлебать довольствоваться средневековым старьем! Мы люди культурные, у нас Ренессанс, желаем, чтоб если картина – так от самого Боттичелли, если дворец – то по всем правилам Витрувия (кстати, нельзя ли у вас Сангалло нанять на годик-другой?), а уж если доспех новый заказывать для очередной войнушки – так чтоб нам его в мастерской Вероккьо сверху донизу чеканками в античном стиле разукрасили.
Собственно, это было как раз то, чего Лоренцо и добивался. За годы этой успешной арт-политики в творческие командировки успели скататься Боттичелли, Перуджино, оба братца Гирландайо – Доменико и Давиде, Козимо Росселли и его ученик Пьеро ди Козимо (по своему учителю это прозвище - «ди Козимо» - и получивший). Эта честная компания, в частности, расписала Сикстинскую капеллу в Риме – потом этот труд завершит Микеланджело, который сейчас по малолетству живет на полном пансионе у Медичи, но о Микеланджело мы поговорим в следующей серии, а пока вернемся к Леонардо, отбывшему в Милан.
А Леонардо, между прочим, в Милане внезапно очень понравилось. Он подружился с Лодовико Моро, герцогом миланским – Лодовико был мужик умный, но не сказать чтоб рафинированный интеллектуал, так что Платонами и Аристотелями никому голову не грузил. Зато они вместе с Леонардо радостно обсуждали всякую занятную техническую хрень: из чего бы наделать фейерверков покрасивше для очередного дворцового праздника или, там, нельзя ли изобрести боевую врагокосилку – такую колесницу, чтоб ехала и по ходу дела врагов горизонтальными серпами косила.
Реконструкция врагокосилки (музейчик на улице деи Серви во Флоренции):
Хотя не врагокосилками едиными. За девятнадцать лет пребывания в Милане Леонардо напишет «Мадонну в скалах», «Тайную вечерю», «Даму с горностаем», «Святую Анну с Мадонной и младенцем Христом» и, как минимум, начнет «Мону Лизу». Во Флоренцию он вернется только через одиннадцать лет после смерти Лоренцо, так что покровительствовать ему будут уже потомки великолепного Медичи – однако об этом как-нибудь в другой раз. Продолжение следует…
f-lempi Тасуется А, черт! :-))) Надо поправить. А как будет дословно? "Кто хочет быть счастливым, пусть будет им: нет уверенности в завтрашнем дне". Почему в русском переводе вопросительная фраза? А кто ж его знает. С этим рефреном вообще беда: я еще не видела перевода, где бы его вменяемо передали.
"Почем я знаю: может, через три недели наступит конец света!" (с)
какая-нибудь забубенная грамматическая конструкция, какой-нибудь кондиционалис в косвенной речи
Нет, там все просто. Chi vuol ("кто хочет", это апокопа, в нормальном современном языке это chi vuole) + esser ("быть", тоже апокопа от essere) + lieto ("счастливый") + sia (императив третьего лица единственного числа от "быть"). А c’è - это та же конструкция, что и английское there is: наречие + "быть" в третьем лице и единственном числе настоящего времени.
"Почем я знаю: может, через три недели наступит конец света!" (с)
lubava, я эту врагокосилку уже четвертый год забыть не могу: как в первый раз увидела, так и умерла на месте. :-)) "Благовещение" Леонардово из Уффици хрен визуально вспомню, даже на уровне "в какой там позе Гавриил, а в какой Мария" - а эта чертова штука стоит перед глазами во всех подробностях, стоит только о ней подумать. :-)
(
-
-
26.11.2017 в 13:31-
-
26.11.2017 в 13:56Спасибо!
-
-
26.11.2017 в 14:02тусуется
Тасуется
chi vuol esser lieto, sia:
di doman non c’è certezza.
А как будет дословно? Почему в русском переводе вопросительная фраза?
-
-
26.11.2017 в 14:28f-lempi
Тасуется
А, черт! :-))) Надо поправить.
А как будет дословно?
"Кто хочет быть счастливым, пусть будет им: нет уверенности в завтрашнем дне".
Почему в русском переводе вопросительная фраза?
А кто ж его знает. С этим рефреном вообще беда: я еще не видела перевода, где бы его вменяемо передали.
-
-
26.11.2017 в 16:22-
-
26.11.2017 в 17:00Нет, там все просто. Chi vuol ("кто хочет", это апокопа, в нормальном современном языке это chi vuole) + esser ("быть", тоже апокопа от essere) + lieto ("счастливый") + sia (императив третьего лица единственного числа от "быть"). А c’è - это та же конструкция, что и английское there is: наречие + "быть" в третьем лице и единственном числе настоящего времени.
-
-
26.11.2017 в 18:46-
-
27.11.2017 в 03:52Врагокосилка это вообще красота!!!
-
-
27.11.2017 в 06:06